Рассказы из журнала «Сноб»

Мамаша, ложились бы вы спать, честное слово! Или до свету собираетесь сидеть? Ну сидите, не жалко. Есть-то не хотите? Чего головой трясете? Голодная? Нет? Ну и слава Богу!

Через два года взяли в приюте светлоголовую девочку восьми лет — некрасивую, убогонькую. При ходьбе приволакивала ножку, сломанную в родах неловким акушером, смотрела снизу, исподлобья, испуганно — нисколечко не жалко. Плод роковой страсти оступившейся прачки. Аннушка, пирожок хочешь? А яблочков? Кивала и мелко-мелко, как мышонок, вгрызалась зубками. Туся ее ненавидела. За то, что выжила из Ваничкиной комнаты все родное. За то, что не пахла. Вообще не пахла — никак. Разве что мышами потянет от круглой белесой макушки. А вот Ваничка… Туся отталкивала вскрикнувшую чашку, вскакивала, шла по рыдающим валким комнатам, наталкиваясь на испуганную мебель, дверные косяки. Кресла и банкетки жались по углам, расползались от нее, как живые… Все, все кругом были живые, кроме него! Это ты, ты виноват! Ты его не вылечил! Других детей лечишь, а своего!

Туся чувствовала, как дергается веко, как напрягаются от крика какие-то глубокие горловые хрящи, и горячей волной, снизу вверх, вздыбливая невидимые дикие волоски, поднимается по позвоночнику невозможное, неостановимое, как рвота…

Вот оно!

Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу!

Успокаивалась она только после морфия, соскальзывала, засыпая, в призрачный лопочущий сад своего младенчества, где не было ни Алеши, ни Ванички, ни боли — ничего, только заросли огненных бархатцев да богородский медведик на подставке, беззвучно тюкающий крошечным топором в такт Тусиному сердцу. Тюк-тук. Тюк-тук.

Второго укола не будет, твердо говорил Алеша, убирая остро звякнувший шприц.

Слава Богу, он все это выдержал. Не развелись.

Через год стало легче. Через два — еще чуть-чуть, словно Туся тянула по колдобинам громадный воз сена, цепляясь за заборы, за столбы, ухая то в лужу, то в колею и незаметно оставляя там клок, тут охапку, так что ноша стала сперва посильной, потом привычной, а кровавые ссадины на коленях и плечах превратились в бесчувственные, почти костяные мозоли. Жили втроем — и каждый сам по себе. Аннушка, так никому и не нужная, Туся и Алеша, совсем ушедший в своих больных. Все боролся с холерой, писал записки об устройстве отдельной лаборатории, хлопотал, даже в Петербург ездил.

Ничего не сохранилось, жалко.

Но ведь ничего и не вышло у него. Только умер раньше срока, даже седины не нагулял, а вот Туся рано поседела, да так некрасиво — космами. Сирень в том году рано взялась, пахла — стеной прямо, Тусе казалось, что даже воздух вокруг дома от этого запаха сиреневый, густой, грозовой. Откроешь окна — и как кисель нестерпимо сладкий в комнате. А закроешь — душно. Алеша сидел за воскресным столом, возил ложкой в ботвинье с белорыбицей, слушал Аннушкину болтовню, ей уж шестнадцать было, дебелая, как баба, безмозглая, в гимназии по два года в каждом классе сидела — и выгнать бы, но уж очень Алешу уважали. Слушал и все лоб себе тер, собирал в складки, то белое под пальцами, то красное, и ботвинья в ложке тоже — красная, густая… Голова болела у него. А тут еще эта сирень.

Туся не выдержала, встала — все, никаких сил больше нет, вырубим завтра же! — закрыла, сражаясь с упругими золотистыми шторами, одно окно, другое, на третьем Аннушка завизжала так, что рама в ужасе рванулась из Тусиных рук. Туся зашипела, засунула ободранный палец в рот и только тогда обернулась. Алеша лежал на полу ничком, и даже по затылку его, милому, рыжему, с проплешинкой, было ясно, что все кончено, вообще все, а по столу текло из опрокинутой тарелки — красное, густое, и такое же красное и густое было у Туси во рту, а потом это красное и густое смешалось с сиреневым, и Туся быстро пошла прочь, а потом побежала и еще побежала, пытаясь обогнать нестерпимый Аннушкин визг, пока не оказалась в буфетной, у огромного шкафа, где хранились под ключом (больше от Аннушки, чем от прислуги) сласти — конфекты в жестянках, развесные мятные пряники, засахаренные орешки, вчерашний подсохший по краям пирог под круглой, шапочкой, сеткой…

Ключа в кармане не оказалось, и Туся просто выломала дверцу, и все закидывала, закидывала в рот все подряд, пока не сложилась пополам от приступа рвоты. Но и тогда кровавый привкус во рту никуда не делся. Дворник потом только головой качал, прилаживая с мясом вырванные петли. Это ж какую силищу надобно, барыня! Я б и то так не сумел. Замок-то новый врезать будем? Туся махнула рукой — нет, не надо. Ничего не надо. Идите. Идите! Все — идите!Илюстрация: Александра Кузнецова

Жизнь продолжала смеркаться.