Рассказы к Новому году и Рождеству

Юзеф топтался на месте, перебирая ногами, как резвый конь, и тоскливо поглядывал на дверь и ксендза Немировского, возвышающегося над толпой прихожан в своем ослепительно-белом одеянии. Скорей бы уже закончилась к нему толпа поздравляющих, тогда и Бронька подойдет поцеловать руку, а это значит, что она разожмет свои цепкие пальцы, и он сможет выскользнуть на улицу, где наверняка его уже ждет Мирка. Наконец, люди начали расходиться по домам, радостные и одухотворенные, с улицы послышались первые песни и звонкий смех, Бронька ослабила хватку, но на ее скуластом лице под сурово сведенными бровями явственно читалось — через полчаса чтобы был дома.

Юзеф вывалился из костела в облаке теплого воздуха и сразу увидел Мирку в ее смешной лохматой шубке, высоких ботиках и кокетливой бархатной беретке на рыжих тугих кудряшках. Она держала в руках огромный бумажный пакет, доверху набитый блестящими глянцевыми апельсинами, и, радостно смеясь, вручала каждому выходящему в церковный двор.

Последний апельсин достался Юзефу, и он тут же начал его есть, не дочистив до конца, выедая солнечную мякоть прямо из горьковатой шкурки.

— Фу, ну и манеры!.. — расхохоталась Мирка и ткнула его в бок острым кулачком. — Ты ешь как дикарь с острова Борнео!..

Юзеф засунул в карман пальто апельсиновые корки — Броньке потом в хозяйстве сгодится, отбежал на несколько шагов, слепил снежок и кинул в нее.

— Ах, так!.. — взвизгнула Мирка. — Ну ладно же, пане, не знаешь, с кем связался!..

Через пятнадцать минут, вдоволь накидавшись друг в друга снегом, они лежали в сугробе, раскинув руки, и смотрели в небо.

— Знаешь, когда вырасту, уеду и стану писателем. Или врачом, как папа, — сказала Мирка, накручивая на палец завиток волос.

— У тебя получится писателем, — сказал Юзеф и вытер рукавом пальто нос. — Истории рассказываешь — закачаешься.

— А ты?

— А я не знаю.

— Смотри, Юзеф, — вдруг сказала Мирка и положила голову ему на плечо. — Взошла ваша звезда.

Дома они уселись за стол, Бронька протянула брату спички, улыбнулась и накрыла его ладонь своей. Юзеф зажег свечу, они преломили оплатек[7] и стали праздновать Рождество в тишине и молчании.

Над городом светила звезда, протягивая лучи к серебристым сахарным крышам. Из труб струился дым, где-то вдалеке лаяла собака. В сугробе рядом с домом доктора, в снежном отпечатке двух тел, осталась лежать бархатная беретка и чуть поотдаль — апельсиновая корка, похожая на завиток волос.

Перед сном Бронька долго прислушивалась к звукам в доме — казалось, что в тишине слышно негромкий говор, басистое бурчание и тихий мелодичный смех. Немного потянуло табаком.

Она улыбнулась, закрыла глаза, проваливаясь в дрему. Кажется, родители остались довольны.

* * *

— Я не поеду.

— Надо ехать. Надо срочно убираться.

— Я не поеду, это мой дом.

— Это и мой дом, Езус Мария, собирай свои вещи и помоги мне.

Их выселяли. Выселяли очень быстро. Буквально сразу, как только в город пошли первые составы, стало понятно, что опасения были не напрасны, — немцы забрали военные казармы под концентрационный лагерь, и в нем практически сразу появились пленные. Слухи о нем ходили страшные — один страшней другого, но подлинно никто ничего не знал — к лагерю было запрещено подходить под страхом расстрела. Редкие горожане, попавшие по приказу в него работать, не просто ничего не рассказывали, а вообще оборвали все связи с соседями. Все, что было известно, — что туда привезли откуда-то измученного, непохожего на себя ксендза Немировского, а потом за одну ночь вывезли всех евреев, живших в городе. Тех, кого не успели расстрелять сразу.

Теперь главный упырь, как называла их Бронька (и сразу крестилась), приказал лагерь расширить и забрать под его нужды практически весь город вплоть до Бжезинки.

Бронька с Юзефом держались за родительский дом до последнего — благо он был практически у черты города, но, когда Броньку вызвали в комендатуру и брезгливо приказали убраться, она не стала спорить — жить-то хочется. Прилетела она назад со скоростью ветра и начала бросать вещи в мешки.

— Нет.

Бронька грохнула на пол кастрюлю, съехала по стенке и заплакала.

Юзеф выскочил во двор и почти сразу замер — от ворот к дому ленивым шагом, поскрипывая сапогами, шли два высоких немца в серой форме «мертвых голов». Ему показалось, что воздух вдруг закончился, и тишина стала оглушающей, такой оглушающей, что барабанные перепонки не выдерживали напряжения. Сзади в плечо вцепились пальцы и сжали до боли. За воротами в середине улицы виднелась большая крытая машина.

— Юзеф Возняк?.. — так же лениво поинтересовался один из них.

— А в чем дело? — севшим голосом спросила за его спиной Бронька.

— Никаких вопросов, — ответил второй и снял с плеча автомат.

В этот момент Бронька поняла — кто-то видел, как ночью Юзеф провожал до берега Солы пана Казика, и этот кто-то донес, решив, что мальчик выводил беглого еврея.

— Не смейте!.. — закричала она и выскочила вперед. — Не дам!.. Ему тринадцать лет, он ребенок!..