Рассказы [компиляция]

— Девушки, девушки, вы с ума сошли? — в ужасе вскричала Милли. Но, заслышав ее упреки, они набросились на нее, неблагодарные, и устроили настоящий бунт. В конце концов она сдалась и призналась, что на чердаке валяются еще пять свадебных нарядов, и если вдруг кто захочет обвенчаться, то под рукой имеется бродячий проповедник, который по случайности зазимовал с Понтипеями. Но в одном она не уступит.

— Пожалуйста, идите замуж, — сказала она. — Я не буду вас останавливать. Но я отвечаю за вас перед вашими семьями. Поэтому после завершения церемонии ваши мужья вернутся в конюшню и останутся там, пока родители вас не благословят. — Она, казалось, совершенно рассвирепела, и им пришлось дать ей такое обещание. Проповедник обвенчал всех — шесть счастливых женихов, шесть невест в шести подвенечных платьях, — а затем парни вернулись в конюшню. А вечером, во время ужина, дочь священника не выдержала.

— Да, я ненавижу мужчин! — причитала она. — Но это же ужасно: вступить в законный брак, — видеть мужа только через щелочку в окне!

Милли поняла, что пора менять правила. И изменила. Три раза в неделю, днем, парням разрешалось навещать своих молодых жен, и иногда, за хорошее поведение, их оставляли на ужин. Но всегда только в присутствии Милли.

Поначалу супруги ужасно стеснялись, но со времени они привыкли друг к другу. И вскоре дочь священника уже позволила Хобу держать ее за руку, — когда думала, что Милли не видит, — а племянница адвоката попросила дозволения пришить пуговицу на куртку Холберта. В доме Понтипеев расцвела атмосфера такой деликатности, обходительности и взаимного ухаживания, что она могла свалить с ног любого старого холостяка.

Милли смирилась, но по-прежнему разрешала молодым встречаться только в ее присутствии.

Наступил январь. Однажды утром Милли проснулась, прислушалась к себе — и поняла, что, кажется, началось. Но все равно, как всегда по утрам, первым делом залезла под подушку, проверить ключи, — и улыбнулась. Кто-то стянул их, пока она спала. Она поднялась, подошла в рубашке к окну и увидела, что входная дверь широко раскрыта. Хоб и его жена помогали друг другу счищать снег с порога, Холберт с женой играли в снежки, и Харви со своей половиной, а Ховард целовался со старшей докторской дочкой у кухонной двери. «Слава Богу!» — прошептала Милли. — «Можно рожать и ни о чем не волноваться».

Осталось уладить дело с родней. Но это предусмотрительная Милли тоже продумала заранее. Еще когда Понтипеи увозили девушек, она на самом видном месте оставила сочиненное собственноручно и подписанное парнями письмо — с уверениями в совершеннейшем благородстве и такой чистоте намерений, какую только можно вообразить. Но все-таки она опасалась, что письмо не очень-то успокоит жителей городка, и что история не закончилась.

Однажды, когда наступила первая оттепель, а ребенку Милли исполнилось шесть недель, со своего наблюдательного поста примчался Хоб.

— Идут! Милли, они уже близко! — заорал он. — Весь чертов город! У них ружья, косы и веревки. Вид бешеный, выглядят страсть как кровожадно! Что делать-то?

— Делать? — повторила Милли совершенно спокойно. — Собери братьев, и уйдите все с глаз долой. А девушкам передай, чтобы ступали сюда. Это наше дело, женское, спасать и беречь.

Она собрала девушек и объяснила, что кому делать. Думаю, они слегка побледнели, однако послушались. Затем Милли выглянула из окошка — действительно, по дороге вышагивал весь город, медленно, но неуклонно. Лучше бы они кричали и плакали, подумала она, — но не было ни крика, ни плача. Впереди шел священник, с плотно сжатыми губами и огромной винтовкой, и лицо его было, как железная маска.

Милли следила, как они заходят на ферму Понтипеев. Ворота были широко распахнуты; вся толпа втянулась внутрь и заколыхалась. Никто не пытался им помешать, это удивляло и настораживало.

Они постояли, подбадривая друг друга, и зашагали к дому — в полной тишине, по-прежнему со священником во главе. Безумие толпы нарастало. Милли чувствовала: они копят свою ярость до дома, — страшного логова насильников, с закупоренными окнами, наглухо запертыми дверями, с амбразурами, готовыми плеваться горячим свинцом.

Но окна были распахнуты; ветерок играл белыми занавесками, на подоконниках стояли горшки с цветами. На пороге открытой входной двери, прямо на солнышке, спала кошка.

Они немного постояли у крыльца, вертя головами. Было очень тихо; каждый мог слышать собственное дыхание и стук своего сердца. Наконец, священник потер лицо, будто смахивая паутину, перехватил винтовку, поднялся по ступенькам и постучал в незапертую дверь. Он хотел, чтобы шаги его грохотали словно топот конницы, но отчего-то ступал мягко и аккуратно. И сам не мог понять, почему.

Он постучал раз, другой, — и дверь открыла Милли с ребенком на руках.

Кто-то в задних рядах отбросил косу, другой кашлянул в кулак.

— Самая пора окрестить моё дитя, ваше преподобие, — сказала Милли. — Винтовка нужна вам для крестин?

Священник опустил глаза, помолчал, опустил винтовку стволом вниз, но она по-прежнему лежала на сгибе его руки.