Рассказы не о любви

— Пожалуйста не болей, — сказала она с обычной своей рассеянностью, — и постарайся уснуть. — И она поцеловала его.

Когда она ушла к парикмахеру, Лев Иванович позвонил господину Маслову на службу. Раньше чем в половине десятого он придти не мог, у него была вечерняя работа. Но он два раза поблагодарил.

И вот теперь приходили гости. Этот новый с трудной фамилией, которую не мог вспомнить Лев Иванович, уже сидел подле Лели и рассказывал что-то веселое и вероятно лживое. В соседней комнате сели за карты. Родовский, громоздкий человек, приехавший почему-то во фраке, осторожно перекладывал под неустойчивым столиком свои чудовищные ноги. Женщины, сидевшие в светлых креслах, шушукались не то про него, не то про еще что-то. А Леля все смеялась неестественно и возбужденно, и казалось, что платье ее с глубоким вырезом сейчас соскользнет с плеча, с груди, что оно только чудом держится на ней, и никаких тайн уже ни от кого больше не будет.

Был теплый апрельский вечер, окна были открыты, и господин Маслов, подходя к дому, залюбовался на электрическую зелень цветущих каштанов, росших прямо в окна четвертого этажа. Поднявшись по лестнице, он позвонил. В эту самую минуту Родовский, поставив лаковый башмак на правую педаль, взял свой первый густой аккорд.

Мариша никогда не видала Маслова до этого, но она поняла сейчас же, что это не гость, что это человек, даже не подозревающий, что в доме званый вечер. Перед ней стоял еще не старый, но какой-то уж слишком старомодный господин: и высокий котелок, и пальто, скроенное в талию, и палка с набалдашником, были такого рода, какие давно отслужили приличным господам, какие по нынешним временам не во всяком магазине и купишь. Потрясенный бойкими куплетами и еще более бойким аккомпанементом, раздававшимися за стеклянной дверью, и нагроможденными в прихожей верхними вещами, господин Маслов силился однако сохранить в лице равнодушие, будто он ничуть не удивлен, будто он с самого начала все это предвидел.

— Вы к Андрюше? — спросила Мариша, и не подождав его ответа, и едва дав ему поставить палку в угол, повела его по коридору мимо ряда закрытых дверей. Он шел на цыпочках, держа в руках котелок. Волосы у него оказались седым ежиком.

Лев Иванович сознавал, что это первый, и может быть единственный, раз, когда у него будет возможность услышать, о чем разговаривают между собой Маслов и Андрюша. Он увидит их вместе, — это всегда казалось ему невероятным. Лев Иванович, сквозь музыку, шлепанье карт, какие-то вскрики и хохоты, слышал звонок, хлопанье двери, и понял, что пришло время, и господин Маслов проведен по коридору. Он встал, переставил пепельницы, протиснулся в столовую, а оттуда в спальню, где стоял запах духов, где было полутемно, куда в щель неплотно закрытой двери из детской падал оранжевый свет.

«Вот я подслушиваю, — тревожно думалось Льву Ивановичу, пока он напряженно тянулся ухом к голосу, очень тихо и неявственно говорившему что-то за дверью, — и я не стыжусь этого, потому что знаю наверное, что нет на свете человека, который бы когда-нибудь да не подслушивал. Как нет человека, который, хоть раз в жизни, дрожащими руками не составлял кусочки чужого разорванного письма».

В том, что доносилось из детской, не было ничего необыкновенного, и только Лев Иванович мог волноваться, слушая этот самый простой разговор:

— Когда же ты эдак простудился, душенька мой?

— Я, папочка, — хрипел Андрюша, — был здоров, здоров. Потом пришел доктор и приложил мне к спине такое ужасно холодное ухо, что я сразу простудился.

— Ну, не говори так много. Я тут тебе принес… Зашуршала бумага.

— Ну зачем ты! У меня все есть. Мне дядя Лева обещал, когда выздоровлю, подарить собаку.

Молчание.

— Если бы ты знал! Мама — ни за что, а он слово дал.

Молчание.

— А как ты думаешь?

— Лежи, лежи, не раскрывайся.

(Поцелуй. Какой-то вздох.)

— Болит что-нибудь?

— Болит все. Но ничего, не очень.

— Тебе ничего не нужно?

Шепот.

Лев Иванович с сильно бьющимся сердцем отошел к окну, приподнял штору и стал смотреть на улицу. Да, настоящая весна! Еще одна. Так уходит жизнь. И пусть!

— …он обещал, какую захочу. Я думал — сенбернара, или дога датского. Который больше? Уж если он обещал, то надо как можно громаднее.

— Он тебя балует.

— Он меня любит. — Смешок, счастливый и короткий.

Тягостная минута.

— А ты его?

— Ох, очень! Ты знаешь, он все понимает, Федька и тот столько не понимает. Вечером, сказал, тебе будет сюрприз.

— Закройся, закройся! Разметался совсем. И не надо столько болтать, у тебя и так, наверное, сорок температуры. Отменить гостей не могли, что ли?

— На это была причина… — смешок, кашель

— Какая?

— Мосье Робер де-Э-пре-мон-тань-виль.

Лев Иванович хрустнул пальцами, ему показалось, что он сейчас возьмет да и смахнет все флаконы с туалета. В детской стихло. Он осторожно передвинул ноги, едва не зацепил стул и вышел.

— Там кто-то ходит. Посмотри, кто там, — сказал Андрюша.