Рассказы. Новеллы

…В тот День Победы на Марсовом поле я застал всего несколько растерянно бродящих ветеранов, женщин из банно-прачечного отряда. Подошел ко мне старик с кошелкой, приехал он из Волхова, надеялся встретить кого-нибудь из своей 53-й армии. Никого. У меня тоже не было здесь ни одного однополчанина, может, их вообще не осталось. Присели мы на скамейку, достал он пол-литра, стаканчики, дивного волховского сига, специально припасенного к празднику. Выпили за помин тех, кто пал, тех, кто приходил сюда и больше не придет. Он был в 1942 году радистом, потом артразведчиком. Всегда можно было отличить тех, кто сидел на передке, стрелял, от тыловиков. Вспоминали всякую всячину, немецкие гранаты, дурные немецкие сапоги со стальными гвоздями, из-за которых ноги мерзли, потом разговор зашел про американский яичный порошок, тушенку, перекинулся на джип — отличная машина, запросто тащила 76-миллиметровую пушку; мне вспомнилась американская стереотруба, невесть как она досталась батальону, ленд-лиз — начисто забылось это слово. Со Вторым фронтом союзники тянули, мы их поносили последними словами, зато их консервы, витамины, глыбы шоколада, который надо было колоть для раздачи, поддержали нашу шаткую голодно-цинготную жизнь.

— А плащ-палатку помнишь? — спросил разведчик.

— А вот танки М-3 были дерьмовые, — сказал я. — Поролоном внутри обивали, он горел со страшной вонью.

— Все равно спасибо им, — сказал разведчик. — Сколько погибло конвоев…

Мы выпили в память конвойных кораблей.

— Полушубок мне достался, белый, — сказал разведчик, — без него бы поморозился.

Я вспомнил английскую шинель, зеленую, которую добыл себе старшина.

— Ленд-лиз… — сказал я. — Наш вождь и учитель не хотел за него благодарить.

— Давай не будем на него валить. После него тоже могли вспомнить.

— Считается, что мы кровью расплатились за все.

Он подумал и сказал:

— Так-то оно так, да ведь не обязаны они были.

— Это точно…

— Ты в Германии был? — спросил он.

Был, и совсем недавно был и там раздумывал о том, что победить мы победили, а вот чувства превосходства нашей жизни нет. Победили для других, освободили от нацизма ту же Германию, а сами для себя чего добились? Свободы? Благополучия?

Ничего этого я не стал говорить. Как рассказать о чувстве вины, которое не отделить от Победы, научило ли это чувство нас чему-нибудь?

— Никого не осталось, — сказал я. — Ты да я. Кончилось наше время.

— Знаешь, я все думаю, — сказал разведчик, — как это мы сумели победить, ума не приложу.

Мы с ним посмеялись и допили остатки.

Немецкий лейтенант и его дочь

Даниил Гранин через 60 лет прочитал письма Хейнера Гейнца, воевавшего против него на Ленинградском фронте

В 2004 году меня пригласили в Берлин на открытие выставки, посвященной блокаде Ленинграда. Выставка была небольшая, но тщательно сделанная: много неизвестных мне фотографий блокадного города, черный рынок, льготное снабжение начальства, документы командования вермахта, неведомые мне рисунки художника Я. Рубинчика.

Там были примечательные гитлеровские обоснования блокады: «…Мы доводим до сведения всего мира, что Сталин обороняет Ленинград, как крепость. Таким образом, мы вынуждены рассматривать город со всем его населением в качестве военного объекта». Были донесения командиров немецких дивизий, разведгрупп о том, что творится в голодном городе. Впервые я увидел портреты немецких генералов армии, корпусов, фамилии, смутно памятные мне с фронтовых лет. Немецкие листовки, брошюры…

Самым же интересным были письма лейтенанта Хейнера Гейнца, командира пулеметной роты. Они располагались примерно напротив участка нашего батальона. Местами нас разделяло сто-полтораста метров. В тихую погоду доносилась немецкая речь. Иногда немцы без всякого радио кричали нам: «Рус, иди к нам булку кушать!» — и поднимали над окопом наколотую на штык булку. Была зима 1941 года, затем весна 1942-го — самое голодное, страшное время. Мы ползали ночью по заснеженным полям на нейтралке, пытаясь выковырять из мерзлой земли мороженые листья капусты, кочерыжки. Все это время лейтенант аккуратно, каждые три — пять дней писал домой жене. Он писал с начала своей военной службы — с 1935 года, в походе во Францию, затем с начала похода в Россию. Сохранилось всего 125 писем, из них выставлена была только часть — около двадцати.