Рассказы о Дзержинском

После оживленных улиц города, после проводов у склада, после суетливой посадки в вагоны и после первых часов пути настроение у арестованных стало падать.

Обилие впечатлений, картины воли, проносящиеся за окнами, ветер, бьющий в окна даже сквозь решетки, запах сырого леса, овраги и луга — все то, что арестанты обозначают одним коротким словом «свобода», утомило людей до крайности; ослабевшие, надорванные нервы после короткого возбуждения внезапно сдали, и вагон, в котором еще недавно было шумно и оживленно, замолк.

У окон больше не стоял никто: жандарм отогнал всех.

Старый профессор, которого жандарм давеча назвал «бородой в очках», безжизненно глядя в окошко, тоскливо и мрачно хмурился. Тот самый Тимофеев, который так недавно чувствовал себя совершенно счастливым, сидел отвернувшись в угол и, когда Дзержинский его окликнул, не отозвался, хоть и не спал. Даже вор Тереха — и тот приуныл, зевал раз за разом и с тоской произносил:

— Господи, Варвара-великомученица, ну и жизнь зеленая! Хоть бы крушение, что ли, или всемирный потоп...

— Ты бы, всемирный потоп, подвинулся, — сухо сказал Дзержинский. — Профессору сидеть негде.

Тереха с неудовольствием подвинулся, вынул из кармана коробку монпансье, съел с хрустом конфетку и угостил жандарма.

Дзержинский подсел ближе к Тимофееву и взял его за плечо.

— Спишь?

— Нет, — вяло ответил Тимофеев, — так, думаю.

— О чем?

— В Африку хочу, — кисло улыбаясь, сказал Тимофеев и поправил пенсне, — надоело все, к черту. Поеду в Африку; там, говорят, Нил есть, а в Ниле крокодилы. Убью крокодила...

Дзержинский молча выслушал, потом сказал:

— Напрасно ты, Петя, поддаешься. Ты ведь не об Африке думаешь, а о жене, о дочке, о каторжной тюрьме. Верно? Не думай. Не надо. Смотри, весь вагон раскис. Если мы с тобой скулить начнем, что ж это будет? Давай расшевелим их всех. Хочешь? Мне подручный нужен, я один не справлюсь. Идет? Только начать, а там...

Подошел жандарм с конфеткой во рту, и крикнул свое любимое:

— Разговорчики! А ну, замолчать!

— Нельзя разговаривать? — спросил Дзержинский.

— А ты не знаешь?

— Он не знает, он не тутошний, — подхалимским голосом промолвил вор Тереха и засмеялся.

У Дзержинского вдруг заблестели глаза.

— Прошу вас, господин жандарм, мне не тыкать, — сказал он. — Я этого не люблю...

Жандарм попробовал перебить Дзержинского, но тот вдруг так прикрикнул, что задремавший было старик-профессор вздрогнул на своей скамейке.

— Слушать, когда с вами разговаривают! Вы должны по всем тюремным правилам обращаться к заключенным на «вы», а не на «ты». Если вы посмеете тыкнуть еще один раз...

— То господин профессор, — подхватил Тимофеев, — напишет своему дяде, великому князю, в Петербург, и вы будете уволены с позором...

Профессор попробовал было пуститься в объяснения, но Тимофеев наступил ему на ногу, и профессор, наконец, догадался, что молодежь что-то затеяла.

В вагоне стало оживленно и шумно. Кое-кто проснулся и подошел поближе, кто-то пустил слух о том, что начинается «волынка», кто-то сообщил, что жандарму уже попало.

Жандарм, молодой и еще не умудренный тюремным опытом, все принимал на веру. Сердитый бородатый профессор мог и в самом деле оказаться племянником великого князя, тыкать действительно не следовало, грубить разрешалось не всем; мало ли бывает: вдруг старик — директор банка, укравший миллион; такой арестант все может, даже начальника тюрьмы снять с должности.

Пока жандарм краснел и бледнел, в испуге косясь на профессора, Тимофеев крутил на пальце пенсне и скучным голосом читал ему нотацию о том, как надлежит себя вести в дальнейшем. Выходило так, что, для того чтобы загладить свои грехи, жандарму следовало в дальнейшем во всем решительно повиноваться арестантам и совершенно беспрекословно их слушаться.

— А теперь мы будем петь, — произнес в заключение Тимофеев, — и ты уж сделай милость, братец, не мешай нам. Господин профессор любят пение, разговаривать нам по инструкции не следует, так что, сам понимаешь... Иди к себе в отделение, а мы уж сами как-нибудь без тебя...

И он сделал величественный жест рукой.

Жандарм попробовал было возразить, что петь не полагается и что ему за это может нагореть по первое число, но его никто не слушал. Дзержинский тенором начал песню:

«Ночь темна, лови минуты.
Но стена тюрьмы крепка,
У ворот ее замкнуты
Два железные замка... »

Первыми подхватили песню профессор и Тимофеев. У профессора был густой, сочный бас, у Тимофеева баритон, но полное отсутствие слуха, такое отсутствие, что арестанты потребовали от него, чтобы он замолчал. Вместо него пели другие:

«Чуть дрожит вдоль коридора
Огонек сторожевой,
И звенит о шпору шпорой,
Жить скучая, часовой... »