«11 августа 1944 г. Пишу поздно вечером, воруя у себя сон, а у хозяйки керосин. Хозяйка — полячка, старая крестьянка. Мы выбили из ее деревни гитлеровцев, и она теперь тоже не жалеет керосин, сидит вот рядом и рассказывает, как ей жилось при фрицах. Были у нее два сына и дочь. Сыновей расстрелял староста за то, что они обозвали его собакой, а дочь угнали в Германию.
Я смотрю на нее, и, кажется, сам ощущаю боль. За годы войны сколько пришлось увидеть таких матерей с такими судьбами! Они встречались под Дмитриевым-Льговским, где получил я первую рану, в разрушенном Севске, где было у меня второе боевое крещение, в черном от дыма Ковеле, в героическом Бресте и здесь, на польской земле. И знаешь, мама, все они чем-то похожи на тебя. Наверное, мужеством своим и тем лихим испытанием, какое выпало на женскую долю…
Эх, если бы не этот сумасшедший Гитлер, как хорошо бы все было! Я и сейчас, только закрою глаза, вижу нашу Коммуну. Вижу каждый пригорок, памятник отцу и дорогу, на которой председатель колхоза Порфирий Никитович Иващенко назвал меня ветерком.
Догнал меня по дороге из Ташлы и говорит: «Ну что, подвезти? Или, может, наперегонки попробуем?» — «Давай!» — согласился я и что было духу пустился бежать. Конечно, лошадь я не обогнал, а Иващенко весело улыбнулся и сказал: «Ветерок ты, Витька».
Мама, ты дождись меня в Бресте, чтобы вместе поехать в Коммуну. Я буду драться до тех пор, пока не отомщу проклятому фашисту за все, что пережито тобой. Я люблю жизнь и поэтому завтра пойду в бой. Клянусь, что не дрогну в бою, раненый — не уйду из строя, окруженный — не сдамся. Нет в моем сердце жалости к врагу, а есть только ненависть, лютая ненависть».
«6 января 1945 г. Мама, очень прошу отпраздновать 3 марта — день моего рождения, так как мне, может, и не придется отметить его, а мне ведь исполнится 25 лет. Может, я буду занят важным делом, а поэтому прошу выпить за мое рождение и за то, чтобы я дошагал до Берлина… Скоро наступит тишина, тишина, переполненная счастьем, восстановятся и задымят заводы, забурлит жизнь, настоящая, мама, жизнь. Тогда мы встретимся всей своей семьей и будем долго-долго праздновать нашу победу.
Ну, вот и все, мама. Я по-прежнему жив и здоров. Да разве же ты не знаешь своих сыновей? Разве они когда-нибудь унывали или были не здоровы? Я буду жить, мама, потому что еще не был в Берлине».
Этим письмам много лет. Мягкие, зачитанные листки. Ефросинья Павловна хранит их вместе с грамотой Герою и копиями благодарностей Верховного Главнокомандующего