Рассказы о красных командирах

— Ослабел. И не то чтоб от боли, а скорей всего — много крови потерял. Да. Иду, шатаюсь. Подпираюсь винтовкой. Долго ли шёл, и не помню. Гляжу — Чапаев передо мною. «Ты куда? — спрашивает. — Тебе в госпиталь надо, отдыхать, рану залечивать». Поглядел я на Василия Ивановича, и вроде веселей мне стало. Отвечаю я ему громким голосом: «Нет, говорю, товарищ Чапаев, отдыхать мне ещё не пора». Глянул он на меня, помолчал. Потом вынимает из кармана часы и подаёт мне: «Носи! Помни Чапаева». Я заробел было, не беру часов: «Что ты, Василий Иванович! Часы тебе самому нужней…» А он как осерчает: «Бери, говорю, заслужил награду! А Чапаев своего слова никогда не менял!»

— А дальше? — спросил Фурманов.

— Что ж дальше… Взял я часы, пошёл в бой.

Вода в ведре закипела. Еремеев вынул из костра жжёную хлебную корочку и бросил её в ведро — заварил чай.

— А давно ты знаешь Чапаева? — опять спросил Еремеева Фурманов.

— Давно. Да по всей земле пройди — небось везде его знают. Про Чапая слава далеко идёт.

Один из красноармейцев зашевелился у костра и сказал:

— Чудно мне другой раз покажется: такой же вот простой человек, как мы с тобой, а, смотри, чего достиг.

— Простой-то он простой, а все ж таки особенный. Я по своему званию плотник. И Чапаев плотник. А выходит: таких, как мы с тобой, много, а Чапаев — один.

Еремеев замолчал.

Фурманов курил и думал о Чапаеве: любят и уважают его бойцы. Да и не только бойцы, а и крестьяне, всё население. Поговорит крестьянин с Василием Ивановичем и сразу увидит, поверит: побьёт Чапаев белогвардейцев! Выступит Чапаев с речью — всё кругом затихнет. Как будто и обыкновенные, простые слова говорит, а слушают его так, что боятся дышать громко. Любит народ своего героя.

Молодой красноармеец перебил думы Фурманова:

— Вчера подивился я на Чапаева, как он вышел в круг плясать. Пояс на себе поправил, шашку подхватил да как пойдёт! Только шпоры звенят да папаха назад валится.

— За то и люб он бойцам, — ответил Еремеев. — Сегодня он из одного котелка с тобой похлебает, под гармонь вместе спляшет, а завтра в бой поведёт — гроза-командир. И тут уж ему слова напротив не скажешь. Да и что говорить! С ним идёшь — не боишься. Знаешь, что у Чапаева всё обдумано, всё рассчитано да на карте размерено. Ошибки у него в бою не бывает.

Начинался рассвет.

Фурманов поднялся от костра, жалея, что не может дослушать до конца разговор красноармейцев. Он решил, что бойцы его так и не узнали.

Но как только он ушёл, Еремеев проговорил:

— Новый комиссар. Фурманов — фамилия. Василий Иванович его признал, да не сразу. Тот приехал: «Вот мои бумаги». А Чапаев ему: «Я командира и комиссара в бою признаю». Бумаги, мол, бумагами, а ты покажи себя под пулями. Ну, а теперь признал Василий Иванович комиссара. Теперь они друзья-товарищи.

Красноармейцы замолчали и стали прислушиваться.

— Поёт… — сказал вполголоса парень. — Ух, и любит песню!

И в самом деле, в избе затянули песню.

Это была любимая чапаевская: «Сижу за решёткой в темнице сырой».

Запевал сам Василий Иванович.

Командиры и красноармейцы дружно подтягивали: эту песню знали в дивизии все.

Но пели недолго.

Чапаев на рассвете уезжал вместе с командирами на передовые позиции: ждали большого боя.

Чапаев подошёл к своему коню и легко вскочил в седло.

Вольный ветер прилетел из степи, донес запах цветов и скошенной травы. Солнце подымалось над росистой, остывшей за ночь землёй.

Бой

Впереди виднелась станица.

Она была занята уральскими белоказаками. Слева от станицы, на холмах, стояли высокие ветряные мельницы.

Чапаевцы наступали с трех сторон: два полка обходили станицу с боков, а посередине, в самом опасном месте, шёл полк иваново-вознесенских рабочих.

Белые начали пулемётный обстрел раньше, чем можно было ожидать. Но пули неслись не из станицы. Пулемёты противника били с высоких ветряных мельниц, стоявших в стороне на холмах. Чапаев привстал на стременах и зорко глядел в бинокль. Рыжий конь горячился под ним, не хотел стоять на месте. Чапаев повернул его и поскакал в ту сторону, где стояли тяжёлые орудия. На всём скаку он махнул рукой командиру батареи, и тот подбежал к нему выслушать приказ.

— Бить во ветрякам! — закричал Чапаев.

Командир бегом бросился к своей батарее. Теперь орудия гремели с обеих сторон. Казалось, само небо готово расколоться.

А Чапаев скакал уже в другом конце поля. Черная бурка его распласталась по ветру, как крылья.

Иваново-вознесенцы услышали позади себя его голос:

— Пулемёты в порядке? Патронов хватает?..

И бойцы, чувствуя, что Василий Иванович неподалеку, смотрели веселей, старались подтянуться, выглядеть молодцами, походить на него самого.

Бой разгорался.

Вдали пылала ветряная мельница — её зажгли снаряды нашей артиллерии. Сквозь шум боя с холмов доносился громкий треск: взрывались в огне пулеметные ленты.

То тут, то там с оглушительным грохотом вырастал черно-рыжий куст огня. Санитары подбирали первых раненых.

Вдруг бойцы замерли: неприятельский снаряд разорвался на том самом месте, где находился Чапаев.

Все видели, как поднялся на дыбы его рыже-золотистый конь и пропал из глаз вместе с всадником.