Рассказы о любви

И он обратился к домашнему учителю:

— Любезный, вас что-то совсем не видно в саду. Я думал, вы спите и видите, чтобы оказаться за городом.

Господин Хомбургер наморщил лоб.

— Вероятно, вы и правы. Но мне хотелось бы использовать каникулы, по возможности, для приватных штудий.

— Мое почтение, господин Хомбургер! Если однажды слава о вас разнесется по всему миру, я прикажу прибить под вашим окном почетную доску в вашу честь. Надеюсь, мне удастся до этого дожить.

Гувернер нахмурился. Он занервничал.

— Вы переоцениваете мое тщеславие, — сказал он ледяным тоном. — Мне совершенно все равно, станет мое имя когда-либо знаменитым или нет. Что же касается почетной доски…

— О, не тревожьтесь, дорогой учитель! А вы, оказывается, чрезмерно скромны. Пауль, вот пример для тебя!

Тете стало ясно, что пришло самое время спасать кандидата. Она знала эту манеру вежливых диалогов, доставлявших хозяину дома столько удовольствия, она же их опасалась. Предлагая всем по бокалу вина, она всегда старалась перевести разговор на другую тему, твердо придерживаясь этого правила.

Речь шла в основном о гостях, которых ожидали. Пауль почти не вслушивался в разговор. Он усердно налегал на еду и думал при этом, как это так получается, что молодой учитель рядом с его седым отцом всегда кажется намного его старше.

За окном и стеклянной дверью начали преображаться сад, деревья, пруд и небо, тронутые первыми трепетными признаками ночи. Кусты стали черными и заходили темными волнами, а деревья, верхушки которых перерезали линию холмов на горизонте, вытянулись неожиданными, днем никогда не видимыми формами в еще светлое небо — темные и молчаливо-страстные. Разнообразный, богатый ландшафт утратил пеструю и мирную суть, все больше терял свои контуры и собирался в сплошную большую массу. Далекие горы высились теперь решительнее и смелее, равнина распласталась черным пятном, и стали более четко видны неровности почвы. Перед окнами остатки дневного света устало соперничали с падающим на них светом ламп.

Пауль стоял у притолоки открытой двери и смотрел на все это без особого внимания и ни во что не вдумываясь. Он, конечно, думал, но не о том, что видел. Он видел, как надвигается ночь. Но он был не способен прочувствовать, как это прекрасно. Он был слишком юн и полон жизни, чтобы вбирать в себя все это, и наблюдать, и испытывать наслаждение. Он думал о ночи на северном море. На берегу промеж черных деревьев пылает мрачным огнем храм, жар и дым пожарища поднимаются к небу, морские волны бьют в утес, красные огни отражаются на воде, в темноте на раздутых парусах быстро удаляется от берега корабль викингов.

— Ну, мой мальчик, — позвал его отец, — что ты опять читал там сегодня за бульварный романчик?

— О-о, Фритьоф!

— Так-так, молодые люди все еще читают такое? Господин Хомбургер, что вы думаете по этому поводу? Что сегодня думают об этом старом шведе? Его все еще не списали со счетов?

— Вы имеете в виду Эсайаса Тегнера[23]?

— Именно так, Эсайаса. Ну так что?

— Он мертв, господин Абдерегг, совершенно мертв.

— Я в это охотно верю! Его уже не было в живых и в мои времена; я хочу сказать — тогда, когда я его читал. Я хотел спросить, есть ли на него еще мода?

— Сожалею, но о моде и в модах я мало сведущ. Что же касается научно-эстетической значимости…

— Ну да, я это и имел в виду. Так что же с научной точки зрения?..

— История литературы сохранила от Тегнера только его имя. Он был, как вы правильно сказали, в свое время в моде. Этим все и сказано. Подлинное, добротное никогда не бывает в моде, оно живет вечно. А Тегнер, как я уже сказал, мертв. Он больше не существует для нас. Он кажется нам ненастоящим, напыщенным, слащавым…

Пауль резко обернулся.

— Этого не может быть, господин Хомбургер!

— Позвольте спросить, почему — нет?

— Потому что он прекрасен! Да, он просто прекрасен.

— Вот как? Но это еще не причина так волноваться.

— Но вы сказали, это слащаво и не представляет собой никакой ценности. А на самом деле это прекрасно.

— Вы так думаете? Ну, раз вы так твердо в этом убеждены, что само по себе прекрасно, вам следовало бы предоставить профессорскую кафедру. Но видите ли, Пауль, ваше суждение не совпадает на сей раз с нормами эстетики. Видите ли, здесь все как раз наоборот, как и в случае с античным автором Тусидидом. Наука находит его прекрасным, а вы — ужасным. А Фритьофа…

— Ах, да это не имеет ничего общего с наукой.

— Нет ничего такого, решительно ничего на свете, к чему наука не имела бы никакого отношения… Но, господин Абдерегг, вы позволите мне удалиться?

— Как, уже?

— Мне надо сделать еще кое-какие записи.

— Жаль, мы только что так мило беседовали. Но свобода превыше всего! Доброй ночи!

Господин Хомбургер вежливо покинул комнату и бесшумно растворился в коридоре.

— Значит, старинные приключения понравились тебе, Пауль? — засмеялся хозяин дома. — Тогда не давай никакой науке порочить их, иначе тебе не поздоровится. Надеюсь, ты из-за этого не расстроился?