Рассказы о необычайном

Большинство историй раби Нахмана композиционно и стилистически напоминают народные сказки, причем сходство это далеко не поверхностное. Автор заимствует у сказок не только внешнюю фабулу или традиционный зачин, он черпает из них нечто гораздо более важное. Доказательством тому служит история "О том, как пропала царская дочь" — это известная народная сказка, по-новому рассказанная раби Нахманом. Слова самого мудреца, свидетельствующие о том, что для него обращение к жанру народной сказки не было случайным, приводит его ученик: "Прежде чем начать свою первую историю, раби сказал: "В сказках, гуляющих по белому свету, кроется много тайн, и есть в них вещи чрезвычайно возвышенные. Но они в этих сказках ущербны, и многого там не хватает, ибо все перепуталось в повествовании. То, что относится к началу, рассказывают в конце, и так далее. Бааль-Шем-Тов, благословенна его память, умел рассказывать истории, в которых все было на месте. Своими историями он исправлял мир. Когда он видел, что каналы, связывающие высшие миры с низшими, повреждены, он рассказывал историю — и так возвращал им их исходные свойства""[4]. Как истый хасид, раби Нахман верил, что каждое явление нашего мира устремлено к высшим сферам, в том числе сказки, мелодии и песни, которые люди сочиняют, рассказывают и поют в душевной простоте. Они направлены к высотам высот, хотя те, кто слагает их, обычно не подозревают об этом. Не меньше, чем сказками, великие хасидские цадики интересовались народными песнями, еврейскими и нееврейскими, находя в них глубокое содержание. Обращение к фольклору давало раби Нахману возможность распутать "перепутанное в повествовании" и привести таким образом мир к исправлению.

Использование готовых сюжетов позволяло ему освободить из плена нечистоты искры святости, томившиеся в тупиках мироздания, и помочь им вернуться к их высшему источнику — как это происходит всегда, когда что-либо используется по своему прямому назначению: для служения Всевышнему. Правда, из наследия своего учителя раби Натан отобрал лишь несколько "распутанных" им народных сказок, ибо его привлекали главным образом оригинальные истории. Однако и в сочиненные самим раби Нахманом сюжеты вплетены известные сказочные мотивы. На мой взгляд, именно обработки этих сказок позволяют судить о творческом даре раби Нахмана. О нем свидетельствуют те едва заметные волшебные прикосновения, которыми художник преображает бродячий сюжет в кабалистическую аллегорию.

Библейские и талмудические источники

Раби Нахман был великим знатоком Танаха, как он сам свидетельствует о себе и как явствует из его сочинений. Однако во всех своих книгах, и особенно в "Историях", он использует библейские источники на свой лад. Б-г благословил раби Нахмана поэтическим воображением и талантом, который проявлялся не только в возвышенной символике его произведений, но и в удивительной выразительности языка. Обычно люди овладевают языком как готовым набором лексических средств, устойчивых выражений, идиом, к которым прибегают по мере надобности, не раздумывая. Раби Нахман был не таков. Для него метафорический строй языка был "средой обитания", в которой он чувствовал себя как рыба в воде, свободно творя сравнения и образы, наполненные жизнью и смыслом. Некоторые из этих метафор превращались в маленькие рассказы, живущие своей, отдельной жизнью. И когда раби Нахман читал Письменную Тору, богатейший мир его фантазии оживал, начинал бурлить, отдельные главы Танаха, фрагменты и даже стихи преображались в истории, имеющие самостоятельную значимость. Подобное восприятие Писания вообще характерно для значительной части кабалистических книг. Однако лишь у раби Нахмана (в том числе в "Ликутей-Маhаран" и "Сефер hа-мидот") мы находим не только символическое видение священного текста, но и одушевление его выразительных средств. В воображении раби Нахмана фразы Торы начинают двигаться подобно ожившим изображениям. Эта особенность в той или иной мере сказывается во всем, что им написано, а в некоторых историях (например, "Бааль Тфила") она особенно заметна.

Письменная Тора служила раби Нахману неисчерпаемым источником сравнений и образов. Более того, подобным образом он воспринимал вообще всю еврейскую письменность, а порой творческий импульс ему давали даже идиомы родного разговорного языка, "маме-лошн" — идиш. Подобное оживление языковой стихии встречается в художественной литературе, однако оно более распространено в живописи. Например, практически все картины Шагала суть воплощенные метафоры цветистого разговорного языка.

Сны