Рассказы о пластунах

Смотревшая в пол Шура вскинула глаза на Алемасова и мелькнул в них испуг: а и в самом деле не подумал бы товарищ майор чего худого про батальон Кошункова. Но майор ничего худого не думал, это читалось на его лице, и она успокоилась.

Надо было уходить из батальона, но Алемасов медлил: жаль ему было покидать этих молодых людей, они словно бы излучали в неуютный, безжалостный мир войны тепло, возле которого хотелось погреться душой. А уходить надо было, и майор распрощался с Кошунковым и Шурой.

За Одером пластуны отвоевали небольшой плацдарм. Форсировали реку на лодках и подручных средствах, Алемасов переправился уже по мосту, который навели саперы.

В батальон Кошункова майор попал вечером. Комбат сидел в подвале разрушенного дома, в сотне метров от окопов, которые занимали его казаки. Здесь же располагался командный пункт соседнего батальона, было тесно, дымно, чадно от самодельных светильников, от самокруток, от сушившихся портянок.

Кошунков сидел прямо на полу, голый до пояса, а Шура бинтовала ему плечо.

— Ранен? — спросил Алемасов.

— Если бы, — Кошунков поморщился. — Чирий под мышкой, сучье вымя называется. Хорошее название. И болит хуже раны.

— В санбат надо, — сказала Шура, — там вскроют, почистят.

— Вот, не хватало еще, чтобы комбат Кошунков с плацдарма явился в медсанбат с чирьем. «Здрасьте, я пришел, скликайте хирургов на операцию, дайте больному наркоз и поставьте клизму…» — он опять поморщился. — Черт знает, как больно.

Шура забинтовала плечо, комбат с ее помощью натянул рубаху, надел бешмет, черкеску.

— Ну, я пошел.

— Куда? — спросил Алемасов.

— В окопы. Наблюдатели донесли — немец что-то затевает.

— Было время, когда они по ночам отдыхали.

— Было, — согласился Кошунков, — научили мы их воевать круглые сутки… на свою голову.

— Научили, — усмехнулся Алемасов. — Не до сна им теперь: Волга-то во-он где, а Одер — вот он, за нашей спиной.

Они двинулись к выходу. Шура пошла вместе с ними.

— А ты осталась бы, — сказал ей Кошунков.

— Идем, идем, — ответила она, — я днем спала.

— Когда это ты успела?

— Успела.

— Вот сочиняет!

Они препирались, как школьники, и Алемасов про себя отметил эту ребячливость, которая сохранилась в них несмотря ни на что, жила где-то под спудом. «А ведь это хорошо, — думал он, шагая по травянистому склону к окопам, — значит, есть в них то чистое и светлое, что имеет человек в юности…».

Окопы занимала по-прежнему реденькая цепь пластунов: пополнение перед броском через Одер батальон получил незначительное, в бою за плацдарм оно растаяло. Алемасов заговорил с казаками, многих он знал по фамилии — ветераны, пришедшие на Одер с Кубани.

Возле ефрейтора Рябко майор задержался. Они закурили, присев в окопе и пряча цигарки в рукава.

— Жмет немец, — сказал Рябко, — в прошлую ночь соседей три раза атаковал, в эту, говорят, на нас пойдет.

Говорил ефрейтор спокойно, будто и не ему предстояло в эту ночь отбивать атаки противника. Это спокойствие, каким отличались пожилые казаки, всегда удивляло Алемасова. Сам он перед боем волновался, ощущал нервный подъем и тревогу одновременно. Научился скрывать волнение, прятать тревогу, но вот такого естественного спокойствия и даже некоторой отстраненности от предстоящего, какое было у того же ефрейтора Рябко, он не достиг.

— Немец почему ночью стал воевать? — рассуждал между тем Рябко. — А потому, что днем наши на него муху пускают, он от нее не знает, куда деваться.

Алемасов усмехнулся: метко оказал Рябко, он имел в виду нашу авиацию, которая теперь господствовала в воздухе и не давала противнику покоя. Пополнение в последнее время давали скупо, но техники было много.

Прошла по траншее, спеша куда-то, Шура. Рябко проводил ее взглядом, сказал:

— Доброволка наша. У меня дочка такая же: шустрая, беспокойная. Я ее так и зову — дочкой, а она меня батей…

Над траншеями, над холмами с редкими перелесками текла тихая, по-весеннему темная ночь. Где-то справа на темном небе изредка вспыхивали и гасли радуги трассирующих пуль. Где-то далеко — звуки выстрелов не доходили. Алемасова эта тишина тревожила: не к добру. А Рябко, подперев широкой спиной стенку окопа, привычно сидел на корточках, покуривал из рукава и неторопливо говорил: