Рассказы о походах 1812-го и 1813-го годов, прапорщика санктпетербургского ополчения

Конвенция Йорка распространила везде какую-то уверенность, что вскоре будет заключен всеобщий мир. Этот слух приводил в восторг все сердца. — Нам же с Поручиком он служил самым неоспоримым предлогом остаться в теперешней позиции, впредь до обнародования мира и до получения дальнейший приказаний.

Более двух недель прожили мы в Шлиново. Это было для меня самое веселое время. Любовь Анхен делала для меня эту ничтожную деревню — прелестнейшим Эльдорадо. И — (верно никто не поверить!) — любовь наша была чистейшим Платонизмом. По моей застенчивости, она первая должна была ободрить меня — потом уже я стал и смелее и предприимчивее. И здесь, как в Вильне, сестра её выздоровевшая в это время, была наисильнейшею моею помощницею — и поощряла меня к решительным атакам, — но я все откладывал и наслаждался моральным образом. — Часто мы с Анхен ездили в Ковно — и она закупала мне там все возможное (виноват! на свои деньги), и как дитя радовалась, когда сюрпризы ее, меня восхищали. Но как, несмотря на мою робость, мы оба часто чувствовали, что мне 17-ть, а ей 19-ть лет, то Бог весть нравственно ли бы я окончил свое любовное похождение, если б одно событие, долженствовавшее быть развязкою в самом приятном отношении не превратилось вдруг в отношение вовсе неблагоприятное, — от которого мне самому до сих пор еще совестно.

Подстрекаемая сестрою, моею оперившеюся любовью и собственными своими чувствами, Анхен решилась наконец однажды назначить мне свидание. Место rendez-vous условлено было в спальне сестры, час спустя после вечернего прощания с отцом и всеобщего размещения по комнатам и кроватям. Можно вообразить себе мой восторг, мое счастье, мое нетерпеливое ожидание! Правда сквозь все эти приятные ощущения, невольный страх теснил грудь мою, и сдавливал дыхание, — но я приписывал это нетерпеливости влюбленного, готовящегося на такой важный шаг в своей жизни. — Проведя весь тот вечер в милых разговорах о политике со стариком, я наконец заговорил его до зевоты. Мы простились и разошлись! Я спал в одной комнате с Поручиком, но как я не рассудил сделать его моим поверенным в приготовляемом свидании, то и решился выждать, пока он заснет. Я знал, что он недолго заставит себя ждать. Действительно чрез 10 минут он уже громогласным образом уведомил меня, что спит богатырским сном. — Погася свечу, я погрузился в самые сладостные мечтания и укорял медленность маятника, которого однообразное щелканье что-то лениво сделалось сего дня. Мы всегда ложились в 10-ть часов. По условию надобно было ждать, когда стенные часы ударять 11-ть. Какая скука! Вся косморама моих мечтаний, несколько раз уже пройденная, стала становиться запутаннее, несвязнее. Я приискал новые материалы, — но и те клубились в воображении моем с каким-то беспорядком. Мало помалу однако же привел я свои мечты в правильный, систематической ход. Мне сделалось теплее, приятнее, спокойнее. С воображаемым равнодушием ждал я рокового боя часов — и ждал с таким философическим терпением….. что опомнился…. поутру.—

Каково же было первое мое ощущение! — Я проспал Русским богатырским сном всю ночь. Вероятно заснул с самого начала еще моего ожидания и моих мечтаний, — а все последующее было уже во сне. — Ужасное пробуждение! — Я не решался вставать. Хотел притвориться больным, — и вдруг услышал голос моего Поручика, вступившего со мною в утренний разговор. Мне право во все было не до его вопросов, — но учтивость требовала ответов, — и я крепясь отвечал вкривь и вкось. Это однако развлекло несколько мое отчаяние и подало мне самую счастливую мысль. Чтоб скрыться от стыда и упреков, я начал умолять Поручика выступить тотчас же в поход.

«Бог с тобою! Что за мысль!» Отвечал он мне. Нам здесь хорошо. В Армии делать нечего. У тебя здесь любовишка….»

Все убеждения его красноречия были напрасны. Я не отставал, и как, не смотря на старшинство свое передо мною, он имел ко мне искреннюю привязанность и уважение, то, вздохнув, сказал! «Ладно! пусть будет по-твоему. Завтра по утру поход! С этим словом свистнул к себе денщика, велел позвать фельдфебеля, отдал приказ: готовиться к выступлению, — и я с малодушною радостью бросился его обнимать.

Вскоре весь дом проснулся — и все сошлись у отца в спальне пить кофе. Как уличенный преступник, явился я пред Анхен — и, отведя ее в сторону, рассказал приготовленную мною ложь. С непритворным смущением и со слезами на глазах сказал я ей, что завтра поход — и что это так меня поразило, так растрогало, что я, как сумасшедший, не знал от тоски целую ночь что делать. Известие мое было неожиданно. Она заплакала и, рыдая, объявила всему семейству. Все удивились — и огорчились, — даже сам старик. Хоть он и любил экономию, которую наша продолжительная дневка сильно расстраивала, — но две недели так сильно свыкли его с нами, что мы принадлежали уже к его семье и разлука с нами и была ему очень тягостна.

Все приступили к Поручику с вопросами о причинах столь скорого выступления — и получили очень лаконический ответ: так надо! Завтра марш!