Рассказы о потерянном друге

Давно поднялось солнце и подходило к зениту. Парила на проталинах земля; птицы радовались наступлению весны, наполняя гамом и шумом лесные чащи. А люди с оружием шли, шли — сосредоточенные, суровые.

Денисыч — железный мужик. В годах, пятерых сыновей вырастил и в армию отправил воевать против «германов», а сам еще молодого за пояс заткнет. Он будто не чувствовал усталости, расстояние было ему нипочем. Денисыч превосходно знал родные места и вел по каким-то только ему известным признакам. Открытое поле сменилось смешанным лесом, лес — снова равниной; затем потянулись болота. Провалился по пояс один из партизан, провалился другой… Стоп. Больше дороги нет. Стали…

— Вали березы! — приказал командир.

Через два часа Денисыч, поднявшись на пригорок, покрытый кустами вереска, пригнулся и поманил к себе Алексея Белянина. Раздвинув ветки, показал: из-за поворота дороги медленно вытягивалась длинная скорбная вереница измученных мужчин и женщин, подгоняемых конвоирами…

Здесь мы должны сделать некоторое отступление.

Надю арестовали, когда она возвращалась с очередным донесением из леса.

До городской окраины ее провожал посыльный-партизан. Здесь они распрощались. Натянув сильнее платок на лоб и лицо, девушка шмыгнула за угол ближнего дома. Никаких компрометирующих документов при ней не было. Но уже одно то, что она шла так поздно вечером, нарушив приказ о комендантском часе, могло навести на подозрение. Только она хотела вздохнуть с облегчением, как в глаза неожиданно ударил ослепительный луч электрического фонарика и чей-то грубый голос приказал:

— Стой!

Надя замерла.

— Таланцева? Надежда Степановна? — сказал незнакомец. Она не видела его лица, только смутно чернел силуэт. — Да вы не трудитесь отказываться. Вот ваш портретик. Мы его бережем нежно…

В руках говорившего ловко, как у фокусника, скользнула фотографическая карточка и исчезла. Да, та самая, на которой Надя сфотографирована в день своего совершеннолетия и окончания школы. С ласковой дочерней надписью-посвящением на обороте. Она, она! Как она очутилась у этого проходимца? Надя еще не знала, что портрета уже нет на комоде. Ночевала, ради предосторожности, у подруги, дома давно не была, а мать, как мы знаем, уже не могла оповестить ее.

— Что вам надо? — спросила девушка.

— А я тебя жду. Давно жду, когда свидимся… А ты об этом не знала? Не вздумай бежать, — угрожающе предупредил он, заметив инстинктивное движение ее тела, откачнувшегося в сторону, и фонарь на мгновение высветил черный глазок и вороненый ствол браунинга. — И вообще от знакомых не бегают, невежливо, моя красавица…

Так она опять встретилась с «хорьком».

Крызин доставил задержанную в комендатуру и передал в руки оккупационных властей. До утра она просидела там на скамье, а наутро ее препроводили в тюрьму для подследственных. Надю бросили в сырой холодный подвал, битком набитый такими же жертвами, арестованными раньше ее. И потекли дни…

Спали на голом полу, на топчанах без матрацев по двое, по трое. Некоторые из заключенных уже не могли ходить от истощения и болезней, другие от того, что на допросе били по пяткам. Небритые, заросшие лица мужчин, дикие, страдальческие глаза истерзанных девушек, женщин… Все, кто так или иначе выражал неосторожно свое несогласие с новой властью, с порядками, принесенными гитлеровской ордой, попадали сюда рано или поздно.

Томительное ожидание чередовалось с вызовами на допрос. Время от времени очередную партию обреченных выводили, отвозили в лес, заставляли копать себе могилу и расстреливали.

Но почему пощадили ее, Надю?

Она ждала, что в ближайшие же часы после ареста ее вызовут, поволокут, будут допрашивать, бить, пытать, угрожать, требовать, применят к ней самые изощренные методы, самые ужасные бесчеловечные пытки, а она будет упорно запираться и звука не обронит, не выжмут даже слезинки, не исторгнут крика.

Раз ее, действительно, вызвали, но допрашивали не очень строго. Правда, кричали, грозили, однако все на том и кончилось. Она ни в чем не созналась. Сказала, что хотела навестить больную подругу, потому и нарушила приказ о комендантском часе, а больше ни в чем не виновата. Подруга действительно болела — не уличат. А потом о ней как забыли.

Почему ее не убили, не замучили до смерти? Не отдали на растерзание пьяной солдатне? Ведь с партизанами, подпольщиками, активными борцами против фашистского режима гитлеровцы не церемонились. Как ей удалось уцелеть в то время, когда многие и многие платили своей жизнью? Надя терялась в догадках.

Первое время она решила, что просто не до нее: гестаповская мясорубка не успевает проворачивать добычу. Но проходили дни за днями, неделя за неделей, а все оставалось по-прежнему. Уже многие легли в могилу, многие пришли на их место в тюрьму, чтоб спустя сколько-то лечь рядом с первыми… Может быть, ее не считают опасной, вредной? Почему сохраняют ей жизнь, комсомолке, дочери партизана Таланцева, одно упоминание имени которого вызывало приступ ярости у гитлеровцев?