Рассказы о Розе. Side A

– Вряд ли… я его прогуглил. Они в одной весовой категории. Учились вместе, на одном потоке, причем пару работ Артур написал и защищал под руководством дедушки Визано. И семья у него очень богатая… знаешь, такая, что даже не упоминается в светской хронике – они замкнуты и никуда не выходят. Можно найти в интернете их дома, их украшения, картины из их частных коллекций, но не фотографии членов семьи, только парадные портреты.

– Как ван Хельсинги.

– Ну да.

– Мне всегда жалко, что ван Хельсинг принадлежит только нам – когда он заходит в комнату, дух захватывает – сколько бабла на нем могли бы заработать в Голливуде и модном доме «Прада», например…

– Да не говори… кстати, на своем портрете Артур Сеттерфилд весьма недурен.

– Что-то романтичное или роковое?

– Ну… слащаво-рыцарское…

– Типа прерафаэлитсткое?

– Ну да. Глаза темные огромные с тенями, губы как цветок.

– Ого. У вас что, в группе период рок-баллад?

– Да вот взялся образовываться, и читаю всё английское – Шекспира, «озерную» школу, Шелли, Байрона, Одена…

– Мильтона…

– Да, он прекрасен.

– Да, он прекрасен.

На станцию они приехали раньше; поезд еще не пришел; они сидели в джипе, опустили стекла и курили в морось. Поезд пришел, как в кино – романтично – разбрасывая клубы пара; будто старинный; Тео чувствовал каждое мгновение, «карпэ диа» – такой прекрасной казалась ему жизнь; дождь, запах железной дороги, встречающие под разноцветными зонтами.

– Вот они, – Грин выскочил из джипа, тоже выстрелил зонтом – черным, блестящим, готическим, и пошел навстречу – двоим: тоненькому невысокому мальчику и парню, худому, длинному, ссутулившемуся будто от дождя, от ветра – от каких-то внешних препятствий; они с военной готовностью протянули руки для рукопожатия; и Тео тоже вылез из машины и двинулся к новеньким.

Закария Ле Бёф был классический еврей – чудесный, смуглый, черноволосый, кареглазый, с тончайшими, как старинные ювелирные украшения, чертами лица, горбатым носом, ямочками на щеках; от него пахло чем-то теплым, нагретым, пряным – инжиром, черносливом, горьким шоколадом; он был в светло-бежевом, с коричневыми крапинками, коротком пальто, сером свитере, светло-желтых, сливочных даже, вельветовых брючках коротеньких, английских, по щиколотку; зонт-трость с ручкой красного дерева, тоже бежевый; серые кеды, прошитые белым, белые носки; такой беззащитный, инфантильный, изысканный, как ребенок-вампир из скандинавского арт-хауса. А Артур словно уже стал его жертвой – такой он был чудной; будто им кто-то управлял; будто он слышал голоса внутри себя всё время; мешающие есть, пить; какие-то колдовские сны про темно-багровое море и серебряные монеты. Еще Артур был очень хорош собою; очень-очень; он был как плитка молочного шоколада – сладкий, смазливый; настолько, что не верилось, что у него есть мозг вообще – не то, что талант; думалось, что он даже чашку чая до своего стола донести не сможет. Темные пышные волосы, с бачками и коком, почти Элвисовскими, брови вразлет, кошачьи глаза, да еще и синие, пухлые губы, кожа золотистая с розовым, как белое вино из разных сортов муската; он был будто диснеевская принцесса, нарисованный, из самых горячечных девчачьих снов; в обычной черной водолазке, темно-синих шикарных джинсах по фигуре, черных сапогах узких, под колено, черной вельветовой куртке с капюшоном; будто спрятался; будто самый обычный; но рука у него теплая, твердая, сухая, с узкими пальцами длинными, как шнурки; хирургическая; Тео понял, что ему почему-то уже очень жалко Артура; такой он откровенно неуверенный в себе – и это так контрастировало с его восхитительной внешностью; эта его сутулость, и ногти на красивых этих руках его все разгрызены.

– Привет. Я Грин Гримм, а это Теодор Адорно.

– Композитор и философ? – спросил Артур. Голос у него глубокий, темный, сладкий, с придыханиями, будто кто-то ночью плывет в лодке, при луне, и говорит тихо-тихо, соблазняет, увозит; Тео понял, что за проблемы у Артура – его очень-очень любят девушки, а ему это совсем не нужно; он другую придумал себе жизнь; и не может теперь ни с чем справиться.

– Художник и садовник, – ответил Тео; Грин же поднял брови – он не понял остроты Артура.

– Артур Сеттерфилд. Военно-полевой хирург… надеюсь.

– Ты за войну?

Артур несчастно улыбнулся. Тео понял, что Артур боится парней – видимо, изрядно ему жизнь попортили, воображая, что он хочет увести всех девушек на свете куда-нибудь, где только торшер оранжевый, тускловатый… Да, такая внешность, наложенная на странные семейные комплексы… лучше быть Рике-Хохолком, чем красивой принцессой, которую никто не любит… так жалко его было; такой яркий человек и так хорошо научился быть тенью.

– Ну… на войне я сделаю всё, что в моих силах.