Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Впрочем, прокол в ясное сознание своей греховной сути был, похоже, случаен. Не так легко переродиться, даже в юности. Голодная жизнь вновь загоняет Георгия Эфрона в тяжкий, физический труд. Он сопротивляется общей для населения страны доле. Сопротивляется из последних сил, и успешно: «Я совершенно не собираюсь тратить 12 часов моей жизни на грязные станки… Кроме того, я – не рабочий. Я могу быть полезным переводчиком и литературоведом – и, надеюсь, когда-нибудь этим стану. А для рабочего ремесла вполне годны полчища праздношатающихся беспризорных и ленивых узбеков. И вообще сейчас мода – “завод, завод”. Ну и что? Не всем же быть на одну мерку. И пока я смогу не идти на завод, я туда не пойду. Я на это имею полное внутреннее право, право человека, который жил в Париже и Брюсселе, который ездил летом в горы и к морю, человека, хорошо осведомленного политически, человека, который много пережил, много видел, право человека весьма культурного и даже утонченного (это сказано без всякого бахвальства)».

Все это вместо простой молитвы, как у Ахматовой, которая живет в те годы бок о бок с Муром: «Муж расстрелян, сын в тюрьме – помолитесь обо мне». Георгий Эфрон мог бы сложить строчки и пострашнее: «Отец расстрелян, мать в петле – помолитесь обо мне». Мне хочется думать, что все эти чудовищные и откровенные строчки из дневника: стон обездоленного, гордыня сироты, не больше, что подлинный Мур – любимый сын Марины Цветаевой – все еще не понимает самого себя, и старческие, пропитанные эгоизмом разочарованного в жизни человека заметки – всего лишь дань особой инфантильности; что пригрей судьба Мура, дай ему вдосталь еды, денег, покоя – и он обратился бы к миру с иным ясным и добрым лицом.

Мне так хочется думать… В общем-то без всяких на то оснований. Георгию Эфрону война не даст шанса стать кем-то иным, пройти через тяготы окопной жизни, через мужество и малодушие, через кровь тех, что рядом… Война калечила многих, но поднимала, через отчаяние и боль, на ту высоту, которая недоступна тем, кто не побывал на ней.

В одном Мур изменился. Он больше не верит газетам и радио и точно оценивает происходящее. Он уже не мечтает стать «советским человеком». Мало того, в его дневниках столько крамолы, что малой ее части хватило бы по тому времени, чтобы сгноить Георгия Эфрона на каторге: «Мы сторонились англо-германской войны… Мы во время этой войны заключили договор о дружбе с Германией! Мы надеялись в конце концов вытянуть каштаны из огня! Мы надеялись присоединиться к той стороне, которая менее всего ослабнет в этой войне. Мы кормили и снабжали Германию… Если мы действительно очень облегчим задачу союзникам, сражаясь против основных сил Гитлера, то получилось это случайно, и сражаемся мы не против фашистов, а против иностранных захватчиков. На фашизм нам было наплевать до июня 1941 года… Таков мой взгляд на события. Будем надеяться, что таков будет взгляд истории».

Здесь Георгий Эфрон точен, справедлив, умен. Правда, и окружение его в Ташкенте могло подсказать подобные выводы. Кто знает, но он осмелился оставить такое в документе, который без труда мог попасть в руки палачей: «Сегодня произошло одно неприятное происшествие. Я обнаружил исчезновение одного из моих дневников… Что за бред? Кто мог польститься и зачем такая кража? Кому-то нужно? Нет замка у меня на двери, вот в чем дело». Чудо, но похититель не донес на Мура, а к тому времени Георгий Эфрон не только «политический» преступник, но и уголовный, без кавычек: «Вчера продал на 78 рублей книг – все книги продал: и Валери и Малларме, и даже все книги М.И. И был сыт. Продавая эти книги, я гораздо более ощущал себя преступником, чем когда крал вещи у М.А. и часы А.Г. Неизмеримо более… Глупо и преступно против ее памяти то, что я продал эти книги с надписями ко мне: “Моему сыну…” и т. д. Неужели я так мало ценю ее память и все наше общее прошлое? Ох, не знаю. Надо все оборвать – и все воскресить, начать новую жизнь, – но которая должна вернуть старое». Это новая нота по сравнению с довоенными заклинаниями Мура. Он понял цену прошлому, он надеется на возвращение «старого». Он – нищий, мелкий воришка и антисоветчик больше не устремлен в «светлое будущее», его вполне устраивает «мрак» прошлого. В настоящем даже бумага для дневника, самого святого в его жизни, на исходе: «Так долго не писал из-за отсутствия бумаги: только сейчас догадался использовать старую книжечку собственных стихов, недописанную. Мое положение – плевое. Денег нет ниоткуда, живу буквально чудом, приходится у всех клянчить и голодать, прибавляясь отказами в займах и мечтами о булочках».

В послесловии к «Дневникам Георгия Эфрона» Татьяна Горяева приводит текст сочинения, написанного Муром в двенадцать лет: «Я бы хотел жить в доме, построенном исключительно из хромированной стали и строительного камня. В нем было бы два пулемета против авиации и два простых, чтобы защищаться против наступления, если бы началась война… Снаружи он был бы обнесен огромной стеной в сто метров высотой. Сам дом был бы высотою в двести метров…»