Рассказы о русском характере

Казалось, моряки ожидали одного: когда же хлынет по горизонту теплое солнечное золото, засверкает вода, и на море сделается еще лучше, еще краше и не останется следа от ночных раздумий, и вдруг окажется, что никакой войны нет, а навстречу, курсом из Ленинграда, протопает какой-нибудь до отказа нагруженный купец-иностранец, по морскому обычаю отсалютовав катеру флагом.

Командир охотника старший лейтенант Букреев стоял на мостике у обвеса. Из-под кожаного шлема выбивалась повязка с черными пятнами засохшей крови. Командир любовался морем. Он стоял высокий, прямой, немного нескладный, казалось, что он словно прирос к палубе. Вчера охотник одержал большую победу — утопил вражескую подводную лодку. День был ненастный, штормовой. Как немецкий самолет нашел катер в бушующем море, трудно сказать. Но как раз в тот момент, когда сбрасывались последние глубинные бомбы, в огромное масляное пятно, всплывшее из цистерн уничтоженной лодки, самолет вырвался из низких туч и атаковал катер. После этой атаки в палубе охотника, над машинным отсеком, осталось несколько дыр, а в кубрике умирал обожженный и израненный моторист Жидконожкин.

Младший лейтенант Комонов, помощник командира катера, склонившись над картой, мучительно раздумывал, отыскивая ошибку в прокладке курса. Он только что несколько раз определил место катера по береговым знакам, смутно видневшимся на берегу. Но все определения были неверны и далеко отходили от курса, проложенного командиром. Комонов посматривал на Букреева и никак не мог решить: что же ой должен сейчас сделать? Доложить ли командиру о непонятной ошибке, вкравшейся в его расчеты, или еще разок попытаться определить место катера самому?

— Ну что, старпом, как место? — спросил Букреев. Он сказал это так, словно для этих слов набрал воздуху еще с вечера и вот наконец выпалил.

Командир смотрел в море, и казалось, что ему нет дела ни до Комонова, ни до его работы. Но Комонов знал, что командир догадывается о том, что его помощник запутался, что он не в состоянии доложить ему о месте нахождения катера. Комонов ждал этого вопроса.

— Вправо уклонились, — ответил Комонов.

Букреев, словно с трудом отрывая взгляд от моря, обернулся и подошел к карте.

— Вы в этом убеждены? — чуть насмешливо спросил Букреев.

Он и не посмотрел как следует на карту, не попытался выяснить, в чем же ошибка, даже не вынул рук из карманов кожаной куртки, чтобы циркулем измерить величину ошибки. Командир молча вернулся к обвесу. Можно было подумать, что Букрееву совсем не хочется заниматься в это чудесное утро.

«Опять в норму входит», — с горечью подумал Комонов, зная, что командир не так уж безразличен к его работе и разноса за плохую прокладку ему не миновать. Раз командир не указал ему ошибку, значит, Комонов должен найти ее сам.

Вечером и ночью, как всегда после боевой удачи, Букреев был в хорошем расположении духа. «Отлично повоевали денек», — сказал он Комонову. Утопить лодку и отбиться от немецкого самолета, конечно, было большой удачей. Но хорошее настроение командира исчезло. Он забыл об удаче, как будто ее и не было… Он опять начал жестко и придирчиво требовать «несения службы». То и дело обнаруживая упущения, он постоянно ворчал и даже прикрикнул на кого-то, выходя из себя. Если бы чужой человек послушал со стороны, как он распекает своих подчиненных, могло бы показаться, что Букреев не только не любит их, а, наоборот, что он считает себя самым несчастным из всех офицеров флота, вынужденным служить на корабле с таким непутевым экипажем, с таким уж скверным, что становится непонятным, как он до сих пор плавает с ними.

Сейчас командир, так же как и раньше, пришел в то «нормальное» состояние, в котором привык его видеть Комонов и которое его так обижало. Помощнику от командира доставалось в первую голову и, конечно, больше всех. Комонов не услыхал ни одного обидного слова. Но интонация, но выражение лица Букреева всегда были такими, что становилось ясно. Комонов его раздражает медлительностью, плохим знанием того, что, по мнению Букреева, он должен был бы знать отлично, раздражает тем, что никогда не выполняет указания так, чтобы не пришлось дополнительно на что-нибудь обращать его внимание. Комонов постоянно замечал это раздражение командира и понимал, что Букреев просто не в силах его скрывать С горечью Комонов иной раз думал, что командир не ценит его беззаветной службы. Правда, порою ему казалось, что раздраженный тон командира и сердитое лицо — лишь внешняя черта его характера, — просто он не может быть другим, в сущности же он честен, справедлив и даже щадит своего помощника. Однако всякий раз, выслушивая выговор, Комонов чувствовал себя глубоко и несправедливо обиженным.

Комонов любил своего командира той тайной даже для самого себя любовью, которая не может не зародиться у немолодого уже человека к юному, сильному и смелому.

А Букреев или не догадывался об этой привязанности, или не хотел ее принимать.