Рассказы о Великой войне

Будет солнце, отчего-то пришла в голову мысль, когда смотрел на такие красивые оттенки, которыми наполнялось небо. Он уйдет в ясный погожий день июня, так похожий на те, что проводили они с Нюрой на природе. Нюрочка, милая Нюрочка… надеюсь, тебе хватит воли и сил пережить то, что ты узнаешь со временем. Надеюсь, ты сумеешь вырастить Томочку истинной Тамарой, раз мне не позволено сделать это. И пусть запомнит она меня по твоим словам, раз не сумеет сохранить в своей памяти мой реальный облик — куда ей запомнить в три года?

Расскажи ей обо мне, как я жил, как я взрослел, как любил тебя, моя Анечка. Расскажи, как любил читать книги, и почему ее назвали именно этим необычным именем, моим подарком для нее. И как я ушел, расскажи, пусть даже это будут только короткие и скупые строчки «Пропал без вести при невыясненных обстоятельствах». Ведь за этими строками так многое может скрываться…

Скажи, что я умер за нее, мою Томочку, и за тех, кому она подарит жизнь… и за тех, кто подарит ей внуков… О, только бы были у нее, у Томочки, эти дети и внуки! Лишь бы она жила…и помнила. Меня помнила, раз никогда сможет навестить мою могилку — под одной из сосен на краю прибалтийского леса… Лишь бы она жила и помнила…

Скупые строки в донесении о потерях и на листе казенной бумаги, посланной родным — «пропал без вести». Как много судеб они часто скрывают за собой, как много горя несут при себе. И тихий безмолвный крик — лишь бы помнили, раз не могут поклониться могилам. Лишь бы помнили…

Восьмая заповедь

Ты заштопала их, моя мама,

но они все равно мне видны,
эти грубые длинные шрамы —
беспощадные метки войны…

Ярослав Смеляков

Скалка ловко ходила по ароматному мягкому тесту, раскатывая небольшие кусочки в толстые лепешечки, которым вскоре будет суждено превратиться в пирожки. Раиса Леонидовна наблюдала, как быстро двигаются руки дочери, как справно выходят из ее пальцев аккуратные «лодочки» с разными начинками, ложатся на противень. Вот последняя партия заняла свое место, чтобы быть отправленной в жерло разогретой до нужной температуры духовки газовой плиты, и дочь смахивает с рук остатки теста и муки. Потом так же быстро стала сгребать рассыпанную по поверхности стола муку в подставленную горсть, покосилась на мать тут же, вспоминая. Та только кивнула, мол, сижу я тут, все вижу, и дочь со вздохом достала одной рукой из кухонного ящичка небольшой полотняный мешочек, ссыпала муку из ладони в него. Сама она бы, конечно, предпочла бы эту горсть бросить в мусорное ведро под раковиной, а потом кликнуть со двора Мишку, семилетнего сына, чтобы тот снес мусор в контейнер за углом дома, пока бабушка не увидела совершенного «преступления». Но разве можно это сделать сейчас, когда мать сидела прямо за ее спиной под выключенным в это воскресное утро радиоприемником? Потому и завязала покорно мешочек, недовольная тем, что они хранят эту муку, по ее мнению, совсем непригодную для использования.

— К двум приедут тетя Мила и тетя Соня? — спросила у матери, пытаясь отвлечь ту от полотняного мешочка, за которым та следила глазами. — Надо же картошку заранее сварить.

— Успеем, — кивнула Раиса Леонидовна, пытаясь успокоить вдруг разбушевавшееся сердце в груди. Дочь успела заметить мимолетную тень боли, скользнувшую по лицу матери, достала из верхнего шкафчика дефицитного чешского кухонного гарнитура коробку с лекарствами. Нужное лежало сразу сверху, и она быстро вскрыла упаковку, протянула на ладони таблетку.

— Ну, что ты, мамуля? Чего растревожилась? — она обняла Раису Леонидовну, после того, как та положила таблетку под язык, прижала к себе. Каждый раз, когда у матери так влажнели глаза, а лоб странно морщился, когда пролегали по лицу неожиданные морщины, новые и такие тревожные, у нее самой сжималось сердце больно. — Я убрала муку. Ты же видела. И картошку ту, мягкую, мы все еще едим. Не выбросили… храним. Ну, что ты, мамуль?

А Раиса Ивановна только головой покачала в ответ, ласково гладя обнимающие ее руки. Все позади, думала она, ничего этого уже нет. Тревожиться не о чем. Прошел не один десяток лет. И ей не восемь, нет ей уже давно не восемь…

Но закрывая глаза, вдруг снова увидела горсть муки в женской ладони. Только мука эта была гораздо темнее, не пшеничная мука. И не только из-за зерна ржи, из которой та была смолота, а еще из-за примесей, которые в те мешали с осени при рецептуре в виду строжайшей экономии. Недавно снова уменьшили норму хлеба, выдаваемую по талонам, и теперь ее детский кусочек хлеба, который выпекался на одном из хлебных заводов осажденного Ленинграда, становился еще меньше.

Раечка сидит, закутанная в пуховый платок по самые брови, и напряженно смотрит в тонкий огонек, бьющийся в темноте железной печки, принесенной в квартиру с самого начала холодов соседом — старым белым как снег Митрофаном Ивановичем, служившим теперь управдомом в их пятиэтажном доме.