Рассказы, очерки, наброски, стихи (1894-1896)

Речь Степка рождала звучное эхо… Больше не было звуков.

— Разве я что сказал обидное? Ничего. Вот Максим говорит… человек, говорит, должен свою душу беречь… то есть учить… или как там? А я говорю — человек ни при чем в этом деле. Он — как перо: куда ветер дует — там оно и будет. И выходит что? Выходит — наплевать на всё! Знай себе летай веселей, безо всяких соображений. О чем соображать? Как ни живи — издохнешь. Да и издохнешь-то неизвестно когда, — может, сейчас, а может, завтра. Начальство об этом тебе не объявляет. Было раз со мной, когда я еще в Москве артельщиком служил…

— Говорил ты про это ведь. Не раз уж… Молчал бы… теперь… Слышишь, как тихо… Лист не дрогнет… — Маслов начал говорить с раздражением, а кончил задумчиво и грустно.

— Лист — пущай. А я хочу про себя заявить, — не унимался Степок, отчего-то всё более возбуждавшийся, тогда как его товарищ становился всё задумчивее и мрачнее. — Я хочу сказать, что, мол, я тут? Живу и прочее… Миша! Давай, споем песню! Болгарскую этакую, а? Не могу я видеть тебя в таком духе. У нас, московских, дух легкий, и мы у других такой видеть хотим. Что, право! И не пели мы давно… Споем! Разыгрался бы ты…

Степок вдруг изменил свой веселый и бойкий тон на просительно-жалобный.

— Петь можно… Это не мешает, — согласился Маслов и, подвинувшись к товарищу, сказал: — Ну, начинай!

— Любимую? — снова встрепенулся Степок.

Маслов кивнул головой. Они сидели против меня по другую сторону костра, и их лица то ярко освещались огнем, то исчезали в клубах дыма. Степок встал на колени, потрогал рукой горло, немного закинул голову назад и приставил к глотке палец.

Эх, да разгони-и…

— тенорком начал Степок, блеснув на меня глазами. Он часто нажимал пальцем на глотку, и от этого длинные ноты дрожали мелкой трелью.

Разгони ты, ветер, тучи грозные!..

— попросил Маслов речитативом и странно качнул головой, как бы не надеясь, что ветер исполнит его просьбу.

Ты разве-ей…

— взмахнув рукой в воздухе и плавно поводя его, продолжал Степок песню. Он повышал голос и приказывал.

Ты развей-ка грусть-тоску-у мою-у…

— вытягивал Маслов речитатив, и постепенно слова песни рождали из себя ту заунывную русскую мелодию, прерываемую краткими криками, что всегда заставляет воображение слушающего рисовать погибающего, его безнадежные жалобы и стоны и последние вспышки угасающей энергии. Маслов пел баритоном, очень густым и гибким; иногда в голосе дребезжало что-то надтреснутое и хриплое, но это не портило песню, а только придавало ей больше задушевности и той простой красоты, которая и есть красота истинная.

…Чтоб светило ясно солнышко…

— всё выше поднимался Степок, щуря глаза и краснея от напряжения.

Чтоб жилось мне, добру молодцу…

— просил и жаловался Маслов, тоже повышая голос.

Эх, беззаботно, вольно… весело!..

Искусственно вибрировавший голос Степка порвался, а баритон Маслова еще выводил сильно и красиво:

Эй, вольно… весело-о!..

Степок встал и, взмахнув рукой, залился, крепко зажмурив глаза:

Эх, да ходят в небе…
Тучи грозныя-а…

— тоскливо подхватил Маслов.

А тоска изъела сердце мне…

— Э-э-эх!.. — громко вздохнул Степок, не открывая глаз.

А глаза Маслова были открыты, и он был бледен. Он сидел, вытянув ноги, и, откинув корпус назад, уперся руками в землю. Выгнутая вперед грудь высоко поднималась и опускалась, и из раскрытого рта волной лились слова песни, тоскливые, рыдающие… и всё более звучные.

Я смотрел на него, не отрывая глаз, и переживал то странное и сильное ощущение, которое так метко охарактеризовано словами «за сердце берет».

Голоса товарищей то сливались в одну струю, то звучали каждый отдельно, оттеняя и подчеркивая выразительность другого.

Маслов не шевелился. Степок стоял и раскачивался из стороны в сторону. На его шероховатой физиономии сияло блаженство, а красивое лицо Маслова нервно вздрагивало и — казалось — всё более бледнело, точно из груди певца вместе с голосом выливалась и кровь. Его тоскливые черные глаза смотрели прямо на меня, но я чувствовал, что он не видит ничего — ни меня, ни горы, к которой прислонился… Видно было, что грудь этого человека полным-полна тяжелой, едкой болью и что песня — единственное лекарство, которое облегчает эту боль. Он в одно время и выпевал свою тоску и почти отпевал себя… Иногда судорога, пробегавшая по его лицу, заставляла меня ожидать, что он сейчас заплачет… и тогда я испытывал желание бежать от этого человека, такого сильного, красивого и замученного до слез…