Мелания. Ты не предо мной, не пред людьми кайся, а пред богом! Люди — не простят, а бог — милостив. Сам знаешь: разбойники, в старину, как грешили, а воздадут богу богово и — спасены!
Булычов. Ну да, ежели украл да на церковь дал, так ты не вор, а — праведник.
Мелания. Его-ор! Кощунствуешь, слушать не буду! Ты — не глуп, должен понять: господь не допустит — дьявол не соблазнит.
Булычов. Ну — спасибо!
Мелания. Это что еще?
Булычов. Успокоила. Выходит, что господь вполне свободно допускает дьявола соблазнять нас, — значит, он в грешных делах дьяволу и мне компаньон…
Мелания
Булычов. А — в чем я ошибся?
Мелания. Еретик! Подумай — что лезет тебе в нездоровую-то башку? Ведь — понимаешь, ежели бог допустил дьявола соблазнить тебя — значит, бог от тебя отрекся.
Булычов. Отрекся — а? За что? За то, что я деньги любил, баб люблю, на сестре твоей, дуре, из-за денег женился, любовником твоим был, за это отрекся? Эх ты… ворона полоротая! Каркаешь, а — без смысла!
Мелания
Булычов. Молишься день, ночь под колоколами а — кому молишься, сама того не знаешь.
Мелания. Егор! В пропасть летишь! В пасть адову… В такие дни… Все разрушается, трон царев качают злые силы… антихристово время… может — Страшный суд близок…
Булычов. Вспомнила! Страшный суд… Второе пришествие… Эх, ворона! Влетела, накаркала! Ступай, поезжай в свою берлогу с девчонками, с клирошанками лизаться! А вместо денег — вот что получишь от меня — на!
Мелания
Булычов. Глафира — блудодейка? А — ты? Ты кто?
Мелания. Врешь… Врешь…
Булычов. Прочь! Уходи от греха…
Мелания. Змей… Дьявол…
Булычов
Ксения. Что ты? А Меланья-то где?
Булычов. Улетела.
Ксения. Неужто опять поссорились?
Булычов. Ты надолго уселась тут?
Ксения. Дай же ты мне, Егор, слово сказать! Ты совсем уж перестал говорить со мной, будто я мебель какая! Ну, что ты как смотришь?
Булычов. Валяй, валяй, говори!
Ксения. Что же это началось у нас? Светопреставление какое-то! Зятек у себя, наверху, трактир устроил, с утра до ночи люди толкутся, заседают чего-то; вчера семь бутылок красного выпили да водки сколько… Дворник Измаил жалуется — полиция одолела его, все спрашивает: кто к нам ходит? А они там всё про царя да министров. И каждый день — трактир. Ты что голову повесил?
Булычов. Валяй, валяй, сыпь! Молодой, я — любил в трактире с музыкой сидеть.
Ксения. Малаша-то зачем приезжала?
Булычов. Врать, Аксинья, ты — не можешь! Глупа для этого.
Ксения. Чего же это я соврала, где?
Булычов. Здесь Маланья приехала по уговору с тобой о деньгах говорить.
Ксения. Когда же это я уговаривалась с ней, что ты?
Булычов. Ну — ладно! Заткни рот…
Достигаев. Егор, послушай-ко, что отец Павлин из Москвы привез…
Ксения. Ты бы лег, Егор!
Булычов. Ну, слушаю… отец!
Павлин. Хорошего мало рассказать могу, да, по-моему, и хорошее-то — плохо, ибо лучше того, как до войны жили, ничего невозможно выдумать.
Достигаев. Нет, протестую! Не-ет!
Ксения. Плачет?
Достигаев. Кто плачет?
Ксения. Игуменья.
Достигаев. Что же это она?
Булычов. Идите-ко, взгляните, чего она испугалась? А ты, отец, садись, рассказывай.
Достигаев. Интересно, от какой жалости плачет Маланья.
Павлин. Великое смятение началось в Москве. Даже умственно зрелые люди утверждают, что царя надобно сместить, по неспособности его.
Булычов. С лишком двадцать лет способен был.
Павлин. Силы человека иссякают от времени.
Булычов. В тринадцатом году, когда триста лет Романовы праздновали, Николай руку жал мне. Весь народ радовался. Вся Кострома.
Павлин. Это — было. Действительно — радовался народ.
Булычов. Что же такое случилось? Вот и Дума есть… Нет, дело — не в царе… а в самом корне…
Павлин. Корень — это и есть самодержавие.
Булычов. Каждый сам собой держится… своей силой… Да вот сила-то — где? На войне — не оказалось.
Павлин. Дума способствовала разрушению сил.
Елизавета
Павлин. Ну, что это, какой вопрос.
Елизавета. А где мой муж?
Павлин. Был здесь.
Елизавета. Какой вы строгий сегодня, отец Павлин.
Булычов. Отец…
Павлин. Что скажете?