Рассказы. Повести. Легенды

   Она хотела вздохнуть, но вместо этого опять засмеялась и встала, поправив еще раз пуховый платок, закрывавший ее спину и грудь и одним концом спускавшийся до полу.

   Это была женщина лет двадцати двух, не более. Голову ее покрывала высокая барашковая шапка, похожая на мужскую; из-под шапки виднелись волосы, почти такие же темные и длинные, но когда она открывала глаза (взгляды ее были внезапны), то ресницы, казалось, блестели заодно с ее крупными лучистыми глазами. Ее появление внесло с собою что-то живое, непонятно бодрое, вызывающее.

   Запах щей, начинавший было щекотать аппетит, утратил свое обаяние; приказчики сбились в кучу; Сучкову стали мешать его красивые бакенбарды, которые пришлось поэтому откидывать вправо и влево и хмурить на них свои красивые брови; Кумачев перестал есть; Тирман задумался о чем-то очень лукавом, и только Матвей Матвеевич продолжал свой ужин, хладнокровно наблюдая за всей компанией.

   -- Оля, ты будешь есть?

   -- Разумеется, Леонид! Я голодна, - отвечала та, усаживаясь за стол.

   -- Человек! Какой у вас ужин?

   -- Щи-с! Заливная стерлядь!

   Оля, не дав ему договорить, сказала:

   -- Стерлядь, стерлядь!

   Пользуясь своим случайным соседством, Матвей Матвеевич спросил Леонида, далеко ли он едет.

   -- В Малмыж, - отвечал тот хмуро. - Черт знает какое сообщение - на лошадях! А жене вот нравится.

   Та улыбнулась при этих словах. Улыбнулся и Панфилов, взглянув на нее. Улыбнулись и прочие, предвкушая общий разговор.

   -- Да, мне очень нравится, - сказала Оля, видя, что все на нее смотрят. - Железная дорога так монотонна, так надоела! А здесь все новое. Говорили, будто дорога плохая, - нисколько.

   -- Это только сначала, сударыня, - вежливо заметил Панфилов. - А пойдут Чугуны, Осташиха... да еще Аракчеевские аллеи, так не приведи бог!

   -- А вы далеко ли? - спросил Леонид.

   -- Мы на ярмарку, в Ирбит едем.

   Стали говорить про Ирбит и Малмыж, и разговор мало-помалу сделался общим. Выяснилось, что Леонид - чиновник из Петербурга, едет по делам службы, получив в Малмыже место инспектора, не то податного, не то еще какого-то, - никто этого не разобрал.

   -- Я так рада, что еду на тройках, - говорила его жена Кумачеву. - Это такое удовольствие: летишь - сердце замирает!

   Она очень мило зажмурила глаза и еще милее содрогнулась при этом, словно показывая, как у нее замирает сердце. Между тем ужин был окончен, и Панфилов поднялся. Глядя на него, встали и прочие.

   -- Желаю благополучного пути! - поклонился он Ольге Васильевне.

   -- Вы уже едете? Поедем и мы, Леонид!

   Тот, очевидно, не имел обыкновения спорить; молча вытер губы, поправил очки и, положив деньги, стал собираться. Кумачев воспользовался случаем подержать Ольге Васильевне шубу; за это она поблагодарила его такою улыбкой, что не только у него, но даже и у Сучкова заблестели глаза.

   С сожалением подумал теперь Кумачев о своей лихой тройке, которая унесет его далеко от всех: "Черт бы ее побрал вместе с Тирманом - куда торопиться!" Однако все вышли на двор под веселый говор и пожелания Дмитрия Ульяновича, который со свечкою стоял на лестнице и провожал их, называя всякого по имени и вплетая сюда разные слова, вроде: "господи боже", "батюшка", "Никола Милостивый"...

   "Веселая барынька!" - подумал Панфилов про Ольгу Васильевну, пока та усаживалась в повозку. Зная хорошо слабости своих спутников, особенно Сучкова, он был уверен, что ихние тройки теперь далеко не ускачут, а будут все время держаться поближе к новой. Вот прекрасный случай уехать от них так далеко, что после и не догонят!

   Обрадованный этою надеждой, Матвей Матвеевич обратился к своему ямщику сладким упрашивающим голосом:

   -- Милый, уважь! Поезжай как можно пошибче, голубчик. А ежели ты, мерзавец, - вдруг переменил он тон, - плохо поедешь, так я тебя...

   Он что-то еще добавил, но уже вовсе тихо, почти шипя, чтобы не слыхали другие.

IV

   Было темно, когда выехали на дорогу. Новорожденный месяц весело блестел на небе, но не освещал пути. Все тройки, одна за одной, ехали ровною рысью. Как ни торопил ямщика Панфилов, как ни упрашивал, как ни бранился, тот был ко всему равнодушен. Обладая лучшими лошадьми по всей Волге, лысковские ямщики никогда и никуда не торопятся.

   -- Да пошел же! Да обгони ты тех, ради бога! - волновался Матвей Матвеевич, боясь пропустить хороший случай. - Ну, на тебе рубль - гони живей.

   -- Покорно благодарю, - отвечал равнодушный ямщик. - Едем и так очень поспешно.

   Безнадежно ругнув его за упрямство, Матвей Матвеевич запахнулся, надвинул поглубже шапку и стал дремать.