Рассказы прошлого лета

Казбек Иваныч от усталости едва волочил ноги, он уже отвык поздно ложиться спать, но все-таки провожал гостей за калитку, а потом долго мыл посуду и колол на завтра дрова. Неподалеку в санатории тихо играла музыка на танцевальной площадке, ветер шелестел бумажными листьями кукурузы. Море то ворчало в камнях, то накатывало волну с таким громыханьем, — будто по берегу катился поезд. Звуки были привычные, много раз слышанные; еще недавно они раздражали Казбека Иваныча и тишина в доме казалась от них особенно гнетущей. А теперь он представлял себе, что в санатории танцуют те же самые девчонки, которые сидели нынче у него за столом; ему чудилось, что это они шепчутся в кукурузе, и даже когда он представлял себе поезд, мчащийся по ночному берегу, то видел в освещенных окнах вагонов лица своих гостей. И, ложась спать, он думал о том, что завтра надо идти за продуктами, надо варить кашу на четырнадцать человек, — и спалось ему хорошо.

В конце июня приехал Гриша. Как всегда, он покорно расцеловался с Казбеком Иванычем, спросил о здоровье, но уже через несколько минут, войдя в комнату и распаковав чемодан, притих и поскучнел. Казбек Иваныч не стал ему ничего объяснять, ушел готовить завтрак; вскоре собрались отдыхающие, и он здоровался с ними, усаживал за стол и наливал чай. Гриша смотрел на отца пораженно, ничего не понимая. А когда, наконец, сообразил, то не смог скрыть удовольствия.

— Отец, ты активист, — сказал он. — Ты идешь в ногу со временем.

Гриша, вероятно, радовался, что в доме теперь будет оживленно, что не придется по вечерам в одиночку сидеть на веранде и отвечать на расспросы отца.

В тот же день девчонки подружились с Гришей, позвали играть в волейбол, а теперь всякий день уводят его на море, на прогулку в горы или в кино. И хотя Гриша почти не бывает дома, Казбек Иваныч отчего-то перестал досадовать и обижаться. По-прежнему они мало разговаривают, Гриша все так же замкнут, сдержан, но Казбек Иваныч уже кое-что знает о нем, может раздумывать, втайне беспокоиться, и этого ему достаточно.

Выкурив еще одну папиросу, Казбек Иваныч берет продуктовую корзину, нацепляет на коромысло сразу четыре ведра и выходит за калитку.

Солнце уже поднялось высоко, дрожит воздух. На желтую дорогу из мелких камней и галечника больно смотреть, и кажется, что даже пыльные листья на придорожных кустах отражают слепящий свет. Под заборами, в куцей тени, валяются собаки и стоят на одной ноге петухи с раскрытыми клювами.

У водопроводной колонки выстроилась длинная очередь пустых ведер. Медный краник нехотя поплевывает пузырчатой струйкой. Над мокрыми от брызг камнями гудят пчелы, пьют и не могут напиться.

Казбек Иваныч ставит свои ведра в хвост очереди и шагает дальше по улице, к рынку.

Возвращается он часа через полтора, еще более покрасневший, распаренный, с пропотелой на груди рубашкой. Продуктовая корзина полна, и Казбек Иваныч тащит ее на плече, неловко согнув шею.

До его ведер очередь еще не дошла. У колонки терпеливо стоят несколько женщин, им скучно, и они рады появлению Казбека Иваныча.

— Не надорвись, дед! — кричат они. — Такси бы нанял!

— Он копеечку бережет!

— Прямо фабрику-кухню у себя открыл…

— А ведер-то наставил, ведер! Ясно, почему теперь воды не хватает!

— Помочь, что ли?

Женщины подхватывают скрипучую корзину, потом наполняют все четыре ведра и приносят к калитке.

— Не надо… Зачем же?! — бормочет Казбек Иваныч, растерянно улыбаясь. — Пустите, пустите… Да ну вас!

Уходя, женщины кричат уже издали:

— А твой-то опять с невестой ушел!

— На свадьбу позовешь?

— Гляди, увезет она Гришку в Москву!..

— Куда там… — с той же растерянной улыбкой шепчет Казбек Иваныч. — Ишь, сообразили! Еще чего.

Он опять разжигает плиту и копошится возле нее — чистит картошку, режет мясо, привычно снимает шумовкой пену, на глазок отмеряет соль, приправы, масло, — а сам между тем размышляет о словах женщин и думает про девчонку, которую они назвали Гришиной невестой. Гриша ни разу не заговаривал о ней и, наверно, не подозревает, что Казбек Иваныч о многом догадывается и что даже соседи в поселке стали пошучивать и намекать на свадьбу.

Девчонка, ее звали Ирой, пришла к Казбеку Иванычу месяц назад. У него столовалось тогда почти два десятка человек, и он уже снял объявление с калитки и твердо решил, что больше никого не примет. А Ира все равно упрашивала и никак не отступалась.

— Ну, распожалуйста! — умоляла она детским голоском. — Ну, мы вас очень-разочень просим! Ну, сделайте такую милость!

Вдобавок Ира была не одна, а еще и с подругой — плотненькой черноголовой девушкой, говорившей изредка и басом.

— Не могу, не могу! — твердил с отчаянием Казбек Иваныч. — Некуда больше.

— Сделайте такое одолжение! Проси его, Бондаренко!

— Ну, пожалуйста!.. — тянула подруга.

— Не могу я, деточки.

— Пожалейте нас; что вам стоит согласиться?..

И таким жалким, беззащитным было худенькое лицо ее, повязанное платочком, и вся ее слабенькая угловатая фигурка, и до того робким был голос, что Казбек Иваныч уступил, взялся кормить обеих.