Рассказы (публикации 2009–2017 годов)

Генрих болезненно переносил любое проявление непорядочности. Обостренное чувство справедливости вместе с кровью циркулировало в его сосудах. В неизменных генах оно досталось ему по наследству от библейских пророков. Всю жизнь он старался быть предельно осторожным, чтобы невзначай не нарушить механизм, поддерживающий зыбкое состояние справедливости. Он знал: это очень деликатный и чувствительный механизм. Как взрыватель у мины.

Тогда, в училище, Старик был прав. Со многими сотнями подобных мин Генрих имел дело на войне. Мина не должна была взорваться. Но… Сапер ошибается только один раз.

Распрощавшись с шинелью и собираясь надеть счастливо отобранное пальто, Генрих вдруг заметил, что подкладка у него совсем другого цвета.

1991 г.

Талмуд

В это трудно поверить. До восемнадцатилетнего возраста я не знал, а может быть, даже не слышал слова «талмуд». И это притом, что родился и до шестнадцати лет прожил в городе, в котором, по меньшей мере, половину населения составляли евреи. Более того, лет примерно до восьми при всякой оказии умудрялся заскочить в синагогу, недалеко от нашего дома. Очень нравилось мне пение кантора. Я и сейчас люблю хазанут. А ещё мне понравилось, нет, не понравилось, а полюбилось слово «адонай». Что это такое, я не знал. Не знал я и других слов. Но адонай звучало как мелодия. Адонай!

Не было беды, пока кто-то не донёс в партийную организацию больницы, в которой работала мама, что видели её сына в синагоге. Не знаю, как партийная организация наказала мою маму. Но до сих пор помню, как мама наказала меня. Она била меня безжалостно и при каждом ударе приговаривала: «Я тебе покажу синагогу». Показывать мне не надо было. Я знал туда дорогу. Поэтому побои доставались мне ещё несколько раз. По-видимому, я очень плохое существо для выработки условных рефлексов. Не знаю, выработался ли бы этот условный рефлекс вообще, не помоги мне родная советская власть. Она закрыла синагогу. Не помню, во что её превратили. Кажется, в какой-то склад. Во всяком случае, должен заметить, что из синагоги я вынес только одно слово — красивое слово «адонай». Слова «талмуд» в синагоге я не услыхал.

Не услыхал я его и во время общения с Лейбеле дер мишигенер. К сожалению, общались мы не очень часто. Не чаще, чем я посещал синагогу. А жаль. Я любил Лейбеле дер мишигенер. «Лейбеле» — его собственное имя. А «дер мишигенер» на идише значит сумасшедший. Лейбеле дер мишигенер был городским сумасшедшим. Из-под чёрной широкополой шляпы на плечи чёрного лапсердака свисали длинные пейсы, свёрнутые в спирали. Широкая борода с усами, тоже чёрными, с богатой сединой, начиналась чуть ли не у самых глаз и подобно водопаду ниспадала на грудь. Чёрные штаны ниже колена заправлены в чёрные чулки. И ботинки чёрные, разношенные. Даже мне, малышу, Лейбеле представлялся невысоким и не очень старым.

Сейчас, вспоминая Лейбеле, я могу профессионально утверждать, что Лейбеле был вполне нормальным человеком. Сумасшедшим нарекли его, по-видимому, женщины. Лейбеле собирал милостыню. Так вот, когда милостыню давали женщины, он не брал у них из рук, а просил положить на что-нибудь, пусть даже на тротуар. Это и было его единственным сумасшествием. Только уже в Израиле я узнал, почему Лейбеле вёл себя подобным образом. Оказывается, ортодоксальный хасид не имеет права прикасаться к чужой женщине.

Собранную милостыню Лейбеле приносил в синагогу. Однажды, будучи там, я увидел, как Лейбеле, вывернув карман лапсердака, отдал старосте синагоги все монеты.

Если бы сейчас мне надо было схематически изобразить общение с Лейбеле, я нарисовал бы между нами треугольничек — полупроводниковый диод. Дело в том, что беседа шла в одном направлении. Идиш я понимал, но говорить на нём не мог. А может быть, смог бы, но не пробовал. Поэтому только слушал. С большим удовольствием слушал сказки, которые рассказывал мне Лейбеле. Ах, какие это были сказки!

Пройдёт много лет. Я выживу на войне. Выживу после последнего ранения. Уже врач, понимающий патогенез этого ранения, уже зная печальную статистику исходов такого ранения, но закоренелый, прочно запрограммированный атеист, я не захочу понимать, что произошло чудо, и я выжил. Впитанная с младенчества идеология была куда сильнее очевидных фактов.

Но в ту ноябрьскую ночь 1956 года, когда холодный ливень обрушился на нашу больницу, я впервые в жизни в ординаторской читал Библию. Дворник Андрей-баптист в глубоком подполье, превозмогая страх клюнуть на провокацию коммуниста, сквозь ливень вечером принёс мне, этому самому коммунисту, потрёпанную книгу с «ятями». Принёс всё-таки, хотя днём упорно отказывал моей просьбе, уверяя, что у него нет Библии. Принёс и умолял не сделать сиротами его детей.

В ту ноябрьскую ночь 1956 года, читая Библию, я вспомнил доброго Лейбеле. В тексте Библии в некоторых местах я узнавал сказки, рассказанные мне «городским сумасшедшим». Благословенна память твоя, Лейбеле.