Рассказы радиста

Это извечный дружок Япарова, тоже из взвода пешей разведки, - крикун, хвастун, несносный задира Рожков, по прозвищу Миляга. Его скрипучий голос постоянно можно было слышать у кухни:

- Ты как наливаешь? Ты что же думаешь - такого мерина я одним половничком накормлю? Вали гуще! Давай, давай, шевелись! Не то сам черпачок в руки возьму.

Япаров в это время полуразвалясь восседал возле своей землянки и предавался обычному для него занятию - величественно созерцал мир божий, в котором оказался он, так не походивший на все привычное, примелькавшееся, суетно-беспокойное.

Миляга подносил ему пару котелков, щедро налитых доверху, и предлагал:

- Жри, мерин.

Порой кричал:

- Прорва! Опять весь хлеб умял? Ты телеса нагуливаешь, а у меня должно брюхо к хребтине присыхать!..

Япаров величественно отмалчивался.

Говорили, что он из созерцательного спокойствия выходил, только когда напивался. Однажды его вязали двумя взводами - взвод пешей разведки и комендантский взвод. Первым на мечущуюся в бешенстве тушу бесстрашно набрасывался Миляга...

Для меня Япаров казался загадкой. Какое "я" спрятано под чудовищными мышцами, под большим, как артельный котел, черепом? Умеет ли этот человек страдать, еак все, любить, как все? Порой мне казалось - он жив, но не живет, просто неодухотворенно существует.

Сталинград, лежащий от нас на восток, был в кольце. Полк занял оборону посреди степи, когда еще не выпал снег. Но вот снег прочно лег, шла неделя за неделей, мы вросли в промерзшую землю, обжились, ходили друг к другу в гости, как добрые деревенские шабры, рассуждали о маленьком хуторе Старые Рогачи, до которого во время наступления не дотянули каких-нибудь двух километров. Шли недели, мы грелись у железных печурок, а Старые Рогачи так и оставались у немцев.

У нас, полковых радистов, была вырыта крошечная землянка на три человека и на радиостанцию с упаковкой питания. А по вечерам в нее набивалось еще пять гостей, с охотой бы приняли и десяток, но больше не влезало, приходилось невежливо отказывать. Не появлялся у нас и Япаров - слишком велик, всех бы выжил. Зато Миляга приходил, как на дежурство.

Вверху над жидким накатом, присыпанным землей, шумел ветер, наметал снег, а внутри - тесно, уютно и стоял такой ядреный плотский запах, что свеча на штыке, воткнутом в земляную стенку, норовила тихо уснуть.

Шлепали от безделья пухлыми картами - в "подкидного дурака", в "козла", в "пьяницу", слушали хвастовство Миляги. По его рассказам, все девки в мирное время сходили по нему с ума.

- А что? Я ведь парень ничего, - объявлялось не без святой наивности.

Этому "парню" было уже около сорока, нос висел у него, как у старого филина, но ни тени сомнения, ничем не разубедишь, - неотразимый красавец.

Как-то заговорили о том, что немцы тоже обжились и обнаглели. Был слушок, в соседней части они сделали вылазку, забросали гранатами ротную землянку. Наши пытались достать "языка", посылали разведчиков, бросали роту боем, возвращались ни с чем.

И опять Миляга подал голос:

- Лезут нахрапом, я бы один достал, коль попросили...

- Начальство не догадывается тебе в ножки поклониться.

Милягу не смутишь, он быстро соглашается:

- То-то и оно. Я бы раз, два - и в дамках. Держи "языка".

- Ты же вместе с другими лазал?

- То вместе с другими. Возню под носом у немца разведут, что у тещи на именинах. Он и приложит - уноси ноги. Один-то - любо-мило, тишина...

- Слазай одиночкой, кто не пускает?

- Попроси меня, да поласковее. Доброе слово люблю.

- Трепаться ты любишь.

- Я?

- Нет, кобель Кабыздошка, что дома остался.

- Я - трепач? Вы слышали?

- Слышали, слышали, молчи лучше в тряпочку.

- Братцы! Что же это? Все считают меня трепачом?

- Все. А раньше-то не замечал?

У Миляги плаксиво блестели колючие глазки, гневно пунцовел кончик носа.

- Бьемся об заклад!..

- Ладно уж, не ершись.

- Бьемся об заклад, сукин сын! К утру "языка" приведу!

- Ты ведь и соврешь - не дорого возьмешь.

- Заклад! Все!! Испугались?

- Да что ты на заклад поставишь? Разве Япарова. Кроме этого быка племенного, у тебя за душой ничего нет.

- Вас здесь, окромя меня, семь лбов. На каждый лоб старшина утром наливает по сто грамм. Не жрите сразу, повремените, покуда не вернусь. Не приведу "языка" - возьмите мои сто грамм кровные.

- На всех семерых твои сто грамм? Маловато.

- Семь дней, будь я проклят, ежели не приведу, не понюхаю стопочки. А уж коль приведу - на-кася...

- Идет, - согласились мы дружно. - Приведешь - сольем во фляжку, с поклоном поднесем.

- Ну, ребята, гляди - уговор!

- Ты поглядывай.

- Кто потом откажется - потроха выпущу.

- Ну, ну, стращай...

- Тогда - все! Я пошел.

Миляга бочком полез к выходу.

- Не захмелей раньше времени...

- Ни пуха ни пера...

Он огрызнулся:

- Катитесь к чертовой матери!

И исчез за обындеволой плащ-палаткой, прикрывавшей выход.

Мы посмеялись над ним и разошлись - время было позднее.

Утром, еще затемно, мне пришлось бежать в штаб дивизии, менять разряженный аккумулятор. Три километра туда, три обратно - возвращался часам к десяти.