Рассказы (сборник)

В один миг все те, кто высмеивал слабосильного Генриха Тихоню с его угрозами, поверили, что он одолел в поединке силача Бервальда. В лес, к дому лесника, где квартировал Генрих, отправились два жандарма, чтобы взять его под стражу. Там они его не нашли, и вот по какой причине: Генрих Грасман пошел в Хольтенроде, явился к бургомистру и попросил составить протокол. И с сияющими глазами поведал, как поздним вечером в потемках услыхал слабые призывы о помощи, пошел на зов и в конце концов обнаружил на дне глубокой ямы какого-то человека. Он свалился туда, ступив на тонкую корку подмерзшего снега, нависшего над ямой. С трудом спустился Генрих в яму и только при свете спички увидел, кто там лежит. К потерпевшему он не притронулся, однако внутри у него все ликовало, и он громко возблагодарил бога за отмщение. Затем выбрался из ямы, присел на краю и слушал жалобный визг пойманного волка, будто райскую музыку. Этот тип просил у него прощения, предлагал ему не одну тысячу марок, подполз на четвереньках поближе и даже немного привстал, обещая вернуть ему дом, конечно с тем, чтобы потом ни одного из этих обещаний не выполнить. Вот почему он, Генрих, перечислил тому, в яме, все его грязные дела и заявил, что рук об него марать не станет; если богу угодно, чтобы он спасся, то мороз ночью отпустит или же придет кто-нибудь другой и вытащит его. Затем он пошел домой и лег спать, но от радости он не мог заснуть и потому рано утром, в четыре часа, опять пошел к яме. Ночью было двадцать восемь градусов, но человек этот был еще жив. В девять часов утра лесник нашел его мертвым. А теперь он хотел бы знать, какой суд, земной или небесный, покарает его за то, чего он не совершил.

Он был взят под стражу, и пусть даже власти поверили его рассказу, они все-таки были убеждены, что проявленная им жестокость заслуживает суровой кары. Для того чтобы вынести ему соответствующее наказание, построили версию коварного нападения и сталкивания в яму и предъявили Грасману обвинение в убийстве. Допуская возможность непредумышленного убийства. И еще одну — состояния невменяемости. В самом деле, разве здоровый человек, как ни безгранична его ненависть, способен сознательно, даже намеренно дать замерзнуть пострадавшему от несчастного случая? Психиатры нашли Генриха Грасмана умственно вполне здоровым человеком, дающим на удивление логичные объяснения и полностью ответственным перед законом. Прокурор в самых жестких словах выразил свое возмущение обвиняемым, который спокойно улыбался и спокойно отвечал на вопросы, назвал его опустившимся человеком, а покойного — человеком чести; председатель суда в юридическом наставлении с моральной подоплекой всячески намекал нам на полную возможность вердикта «Виновен», мы же, просидев шесть часов, подавляющим большинством признали Грасмана невиновным. И вот что странно: граждане Хольтенроде, принявшие участие в пышных похоронах своего муниципального советника и осуждавшие бесчеловечного Грасмана, понемногу, один за другим признавали обоснованность оправдательного вердикта, как вынесенного именем народа. Прокурор пытался еще добиться пересмотра дела, а когда ему это не удалось, поскольку формальной ошибки допущено не было, предъявил новое обвинение, состряпанное несколькими хитроумными юристами — в умерщвлении через неоказание помощи. Однако в этом ему отказала буква тогдашнего закона, возможно потому, что еще раньше отказало чувство справедливости.

Но мы мало что знаем о той справедливости, которая хоть и рождается вместе с нами, но решающий закон которой, ведающий жизнью и смертью, любовью и ненавистью, все-таки изменчив в сознании народа, а стало быть, и в сознании отдельной личности. Генрих Грасман вернулся в Хольтенроде и за разговорами о своих судных днях — вторым он считал ночь возле ямы, третьим — судебный процесс — постепенно выработал новую линию поведения, поведения человека веселого, трудолюбивого и весьма энергичного. Трудясь сначала рабочим, а потом десятником на крупных мелиоративных работах, он вновь стал на ноги, приобрел в окраинном поселке небольшой дом и в один прекрасный день перевез к себе жену и сына. И только изредка, бывало, кто-нибудь заводил речь о его новых свойствах — о суровом, почти жестоком отношении к людям, которое весьма походило на человеконенавистничество, и о его алчности.