Рассказы (сборник)

Когда через некоторое время в хлеву воцарилась относительная тишина, мужчины вошли туда, то есть первым должен был войти Генрих Грауманн с новой цепью. Он довольно долго говорил со своим Адольфом и, как ни странно, произносил только добрые, ласковые слова. Ему не пришлось потом оправдываться, что это была единственная возможность утихомирить разбушевавшегося быка, так как оба эсэсовца, слышавшие похвальное слово Генриха своему быку, не подумали усмотреть в них новую государственную измену. У них были другие дела: им надо было извлечь из хлева бесформенную массу, некогда бывшую штурмфюрером, представить рапорт и помочь организовать, несмотря на приближение противника, достойные похороны начальника, павшего на поле чести.

А потом эсэсовцы ушли из деревни, без быка, который довольно вяло лежал у себя в хлеву, и без Генриха Грауманна, которого по приказу оберштурмфюрера заперли в конюшне; он должен был все-таки предстать перед судом. Крестьянин, знавший свою конюшню много лучше, чем они, сумел ночью улизнуть оттуда, а часовой, который стрелял ему вслед, мог только сказать, что, должно быть, все-таки ранил беглеца, ведь после выстрела тот упал как подкошенный, но найти его все равно не удалось. Пускаться на розыски не было времени — с юго-востока уже доносился гром орудий Красной Армии.

Он заглушал даже страшный рев быка, лежавшего в хлеву с пулей в черепе, заглушал стоны и проклятия Генриха Грауманна, лежавшего в стоге сена на краю оврага с пулей в ноге. Гром этот заглушал и отчаянное мычание брошенных коров, голодных и недоеных, визг свиней и протяжный вой собак. Так прошло два дня, потом Генрих Грауманн не выдержал, доплелся до деревни и из последних сил постарался хоть как-то обиходить скотину. Быку Адольфу он уже не мог помочь — его пришлось забить.

VII

Следующие полгода ушли на сведение личных счетов, и Генрих Грауманн не остался внакладе. Местный фюрер, едва вернувшись в деревню, нашел веревку и повесился. Узнав об этом, Генрих заявил:

— Сразу видно, что он только о своей общине думал. Даже от возни с петлей нас избавил.

И Генрих временно стал бургомистром.

А потом пришла она, земельная реформа. Теперь должно было сбыться то, о чем мечтали целые поколения крестьян: земля! Делили прежние государственные земли. Был создан комитет из малоземельных крестьян, поденщиков и осевших здесь беженцев. Три с половиной тысячи моргенов, это было как во сне! Но тут начались споры и скандалы: бургомистр Генрих Грауманн хотел, чтобы в первую очередь наделы получали малоземельные крестьяне, каждый минимум по сорок моргенов добавочной земли; затем прежние батраки в имении — от двадцати до тридцати моргенов, а уж потом застрявшие в Клеббове беженцы. И хотя в среднем у всех получилось бы по сорок моргенов, прийти к соглашению они не могли. Покуда окружной комиссар, занимавшийся земельной реформой, не взял дело в свои руки. Генрих ворчал: опять, мол, все как у нацистов, а когда сверху еще спустили план по севу и поставкам и Генрих, как бургомистр, должен был все это разъяснить односельчанам, он решил, что уже по горло сыт властью. Когда в деревню приехал ландрат, чтобы проверить, как идут дела в Клеббове, то на общинном доме он обнаружил большой щит, укрепленный там по указанию Генриха: «Эта община выполнила свой план по демократии!»

— Но не совсем, — сказал на это ландрат. — Ей еще не хватает демократического бургомистра. Вы должны выбрать его по всем правилам. А нынешний ваш бургомистр всего лишь был назначен.

Генрих понял намек и отступил.

— Ну, теперь уж действительно прощай Германия, — сказал он и ушел.

— До свидания, Грауманн, — крикнул ему вслед ландрат. — Если ты не хочешь иметь новые тридцать моргенов, можешь их вернуть! Пожалуй, это и впрямь многовато для твоих старых костей!

Тут Генрих Грауманн замер и сердито оглянулся.

— Не земли мне многовато, — прорычал он, — а вашей болтовни!

И он впал в бездеятельность. Но особенно больно его задело то, что убрали памятник доблестным воинам.