Рассказы советских писателей

Услыхал его Тимофей Акимович, Нюшки Крайней муж, который с прошлого года жил по инвалидности: ему на лесопилке оттяпало три пальца циркулярной пилой. И он теперь получал пенсию, маленькую, однако, за три пальца большой не схлопочешь. С тех пор Нюшка Крайняя взяла над ним строгую власть, пить не давала нисколько, на питье зарабатывать надо, а он не зарабатывал, нещадно эксплуатировала его по хозяйству. У них корова была, очень породистая высокоудойная корова, едва ли не половина всех хрюнинских дачников питалась парным молоком от этой коровы. И Нюшка с Тимофеем изо всех сил трудились на эту корову. Вечерами Тимофей Акимович тщательно окашивал зону отдыха, и вдоль берега, и на горке, где стояли деревянные, ярко раскрашенные грибки, и на лесных опушках, и в самом лесу. Когда совсем стемнеет, привозил траву домой на тележке. Тут же и сушили.

А в данный момент сено складывали под крышу. Сама Нюшка Крайняя стояла на чердаке, а Тимофей Акимович подавал ей на вилах. Чердак был высоко, и ему еще приходилось взбираться ступеньки на две по лесенке, прислоненной к стене.

— Чего там? — закричала мужу Нюшка Крайняя, ожидая новой подачи.

Но Тимофей Акимович, услыхав знакомое Серёнино пение, прекратил подачу и смотрел сквозь решетчатую ограду на приближающихся. Он знал, что у них Сегодня получка. Догадался, с чем идут ребята.

А веселый Серёня, для пущего куража, вытащил из кармана поллитру и стал ею приветственно крутить в воздухе.

Тимофей Акимович замер, как лягавая на стойке.

— Ну, чего там?.. — сердилась наверху Нюшка.

— Составляй компанию, Акимыч! — заглянув через забор, предложил Серёня.

Он был добрый, Серёня, любил компанию. И жалел Акимыча, который теперь сидел на пенсии. И еще, по правде сказать, Серёне не хотелось идти домой. Он еще не настолько был пьян, чтобы не бояться своей Маньки. И еще не такой он был пьяный, чтобы Манька сама его забоялась. Поэтому он правильно сообразил, что лучше всего раздавить эту поллитру в крайнем дворе, во дворе Нюшки Крайней, с Акимычем.

— Вы что там, а?.. — почуяв недоброе, высунулась с чердака Нюшка.

Но было уже поздно.

Тимофей Акимович быстро убрал деревянную лестницу, положил ее наземь.

Теперь хозяйке было не слезть.

— Я сейчас, ребятки, — засуетился он. — Я сейчас. Стаканчики…

И скрылся в доме.

— Тимофей! Немедля поставь лестницу… — приказала Нюшка, не видя, что он исчез.

— Здравствуйте, Анна Степановна, — поклонился ей в пояс Серёня. — Как поживаете? На зиму сенцем уже обеспечены?

Нюшка Крайняя нагнулась, стала шарить, искать, чем бы запустить. Да не нашла.

— А вам оттудова, Анна Степановна, Москву не видать? Телебашню хотя бы?

— Ух, гад… — остервенела Нюшка.

А из дому на рысях выбежал Тимофей Акимович.

— Вот, ребятки. Стаканчики… Погодите, я сейчас.

И кинулся к ближней грядке. Зашуровал куцепалой рукой в ботве. Вернулся, держа горстку крохотных огурцов, колючих, с еще не отсохшими желтыми цветочками на рыльцах.

— Вот, закусочка, — сказал он, избегая смотреть на чердак.

Серёня сдернул печать и торжественно налил в три стакана.

Нюшка разразилась сверху страшным для ушей, замысловатым, отборным, тягучим, как надгробное причитание, коренным хрюнинским матом.

— За ваше здоровье, Анна Степановна! — сказал Серёня. — Будьте здоровы.

Они все трое чокнулись стаканами.

— Тимофей, а Тимофей… — вдруг ласково и тихо позвала Нюшка. — Поставь лестницу. Я вам яичек принесу, у меня сварены…

Они выпили.

Я люблю тебя, жизнь,
Что само по себе…—

снова затянул Серёня.

— Б-р-р-р… — замотал головой Акимыч, вслушиваясь в себя, — хорошо пошла!

Хорошо тут было, в тенечке, под яблоней с уже осыпанной завязями ветками.

— А тебе, Витька, будет дома, — мстительно сообщила Нюшка. — Скандал будет.

— Какой еще скандал?

— А такой. Ты у бабы Нюры икону своровал? Образ… Своровал. Уже с утра было крику. И зачем — тоже известно: дачнице своей поднес, что в палатке живет… Ластишься к ней? Ну, погоди. Райка уж про это знает.

Серёня ободряюще подмигнул Витьке. Не боись, мол. Ну, попадет маленько. Так и мне того не миновать. А уж Тимофею — ему будет полная кара.

— И на кой бы ей, прости господи, лярве эдакой, образ божий? — не унималась под крышей Нюшка.

— Вы, тетя Нюша, не очень-то… — обиделся и вспыхнул Витька. — Язык не распускайте.

— А ты мне как смеешь указывать? Я на своем дворе или на твоем? На своем дворе, в своем доме. Что хочу — то и скажу!

— Ты пока не в доме, а на крыше сидишь, Анна Степановна, — уточнил Серёня. — Вроде как птица. Ну, покаркай…

— Тимофей! — заорала Нюшка. — Ставь лестницу — я вас всех сейчас…

— Давайте, ребятки, давайте. Скоренько… — заторопил обреченный хозяин.

Они разлили все, что осталось, выпили.

— Осрамил святую икону, грех-то какой взял, — заметив, что водке конец и теперь воевать уже не из-за чего, укорила напоследок Витьку Нюшка Крайняя. — Будет тебе от бога наказание.

Витька отмахнулся лениво.

— Ладно вам… Все это, тетя Нюша, вранье. Пережитки у вас.