Рассказы старого лешего

Челнок взлетает, челнок ныряет.
Пловец отважный глядит и видит —
Пред ним наяда.
Из моря вышла,
Глядит и тихо говорит…

* * *

У костра мы все сидели
В тишине ночной,
Вокруг нас стояли ели
Темною стеной.
Меж стволами их виднелись
Дальние поля,
И оттуда доносился
Крик коростеля.
На костре плясало пламя,
Искры вверх неслись,
Ярко вспыхивали, гасли,
Уносились ввысь.
В ярком пламени кружился
Саламандр рой,
Извивался, наслаждался
Пляской огневой.
Вдруг костра упало пламя,
Дымом все заволокло,
Все тотчас другое стало,
Будто то же, да не то.
Изменился лес дремучий,
Рядом море пенит вал,
Появились скалы, кручи,
Мир другой, опасный стал.
Мы сидим в звериных шкурах,
В лес вперевши взор,
И в руке сжимаем грубый
Каменный топор.
Чутко слушаем мы шорох,
Легкие шаги,
Нам повсюду угрожают
Злобные враги.
Львы, пещерные медведи,
Тигр-махайрод,
Это наши все соседи,
Ненадежный сброд.
Не дреми, охотник чуткий,
Оглянись, взгляни —
В мраке леса засветились
Парные огни.
Это львы четою грозной
За тобой следят,
Их огонь костра пугает —
Он наш друг и брат.
Их во тьме сверкают очи,
Легки их шаги…
Берегись, охотник смелый,
У тебя враги…

ПЕГАС

Я зашел на конюшню к Пегасу,
Грустный стоит, взор погас и опущены крылья.
Одна кожа да кости остались.
«Что терзает тебя, о Пегас легкокрылый,
Не измена ль кобылы любимой?» —
«Нет, заездили насмерть поэты,
А корма-то плохие, не стихи, а солома гнилая.
Попадется иная поэма — не раскусишь ее до рассвета.
И жуешь ее, зубы ломая.
А какая в ней польза? Ни складу ни ладу,
И в желудке она не сварится.
Отощал я на этих стихах, еле ноги таскаю.
А поэтам скорей на Олимп надо ехать.
Ездоки-то уж больно плохие.
Иной сядет, трясется от страха,
Сам за хвост мой уцепится крепко…
И слетит. И меня же ругает!
Сверхзаумные стали поэты,
Иной пишет такими стихами,
Что не всякий прочесть ухитрится.
И на лире теперь не бряцают,
А транзистор берут богомерзкий.
Каково мне их музыку слушать,
Мне, кто мчал еще старца Гомера,
Кто возил богоравных поэтов,
И Овидия, и Демосфена,
Орфея возил и Мильтона,
Лорда Байрона, Шиллера, Гёте,
Возил русских великих поэтов,
Самого возил Пушкина даже.
А теперь вот изволь на голодное брюхо
На Олимп через силу таскаться…»

* * *

На полу лежала шкура,
Шкура белого медведя,
А на ней сидела Мура
И лежал братишка Федя.
И сказала Мура Феде:
«Эту шкуру, очевидно,
Утащили у медведя,
Ему холодно и стыдно.

Он теперь ведь ходит голый,
Это очень неприлично.
И без шкуры в зимний холод
Он озябнет с непривычки».

Ничего не понял Федя
Про медведя и про стужу,
Он сосал свою пустышку
И на шкуре сделал лужу.

* * *