Рассказы. Стихотворения

— За милю было слышно, как тайронцы вопят, — продолжал Малвени, — сержантам никак их унять не удавалось. Они прямо обезумели, одно слово — обезумели! Когда мы очистили лощину и наступила тишина, наш Крюк сел и закрыл лицо руками. Теперь, когда мы опомнились, каждый стал самим собой; уж вы поверьте, в такие минуты человек весь наружу бывает.

«Эх, ребята, ребята! — бормочет Крюк. — Не ввяжись мы в рукопашную, уцелел бы кое-кто получше меня». Посмотрел он на трупы наших и замолчал.

«Бросьте, капитан, — говорит один из тайронцев, подходя к нам, а рот у него рассечен так, что родная мать не узнает, и кровь хлещет, как фонтан из кита. — Бросьте, капитан, — говорит он подходя, — конечно, кое-кого в партере задело, так зато галерка спектаклем довольна осталась».

И тут я узнал этого парня — он был портовый грузчик из Дублина, из тех молодчиков, которые заставили раньше времени поседеть арендатора Театра Сильвера, посдирав обивку со скамей и побросав ее в партер. Вот я и дал ему понять, что помню его с тех пор, как сам был тайронцем, когда полк стоял в Дублине. «Не знаю уж, кто в тот раз буянил, — шепнул я, — мне на это плевать, но тебя я сразу узнал, Тим Келли». — «Да ну? — говорит он. — Ты тоже там был? Давай-ка назовем ущелье Театром Сильвера».

Половина тайронцев, помнивших про театр в Дублине, подхватила это название, так и пошло — ущелье прозвали Театром Сильвера.

Офицерик тайронцев дрожал и плакал. О военном суде, которым он грозился, он и не заикался, ему было не до того.

«Потом вы еще спасибо скажете, — спокойно говорит Крюк, — что вам не дали погубить себя забавы ради», — «Я опозорен!» — рыдает офицерик. Тут сержант, который раньше сидел на нем, а теперь стоял перед ним навытяжку, держа руку под козырек, говорит: «Сажайте меня под арест, коли вам угодно, сэр, но, клянусь душой, я снова сделаю то же самое, только бы не видеть лица вашей матушки, если вас, не дай бог, убьют».

Но мальчик все плакал, да так горько, будто у него сердце разрывалось.

Тут подходит еще один тайронец, весь в дурмане боя.

— В чем-чем, Малвени?

— В дурмане, сэр; знаете, бой — все равно как любовь, на всех по-разному действует. Меня, к примеру, всегда рвет, ничего не могу поделать. Ортерис — тот бранится, не переставая, а Лиройд распевает во всю глотку, когда головы людям прошибает. Жестокая бестия, этот Джок Лиройд. Новобранцы — те либо нюни распускают, либо совсем ума лишаются и звереют — любого рады зарезать. А некоторые словно пьянеют. Так и тот тайронец. Он шатался, глаза у него помутнели, дышал он так, что за двадцать ярдов было слышно. Заприметил он офицерика, подходит к нему и говорит, еле языком ворочая: «Натаскивать щенка надо! К крови приучать!» Сказав это, взмахнул руками, закружился волчком на месте и грохнулся к нашим ногам мертвый, как патан, а ведь на нем ни единой царапины не было. Поговаривали, что у него худое сердце, но все равно странно.

Потом мы пошли разыскивать своих мертвецов — не оставлять же их патанам, и тут, пробираясь среди язычников, мы чуть не потеряли нашего офицерика. Он дал попить одному из этих мерзавцев, а потом вздумал усадить его поудобнее спиной к скале.

«Осторожней, сэр, — говорю я ему, — раненый патан опаснее здорового».

И поверите ли, только я успел это вымолвить, как раненый выстрелил прямо в офицерика, так что шлем у того разлетелся вдребезги. Я трахнул патана прикладом по башке и вырвал у него револьвер. Офицерик весь побелел — было отчего: ему спалило половину волос на голове.

«Я ведь говорил вам, сэр», — упрекнул я его, и уж после, если ему приходило в голову помочь какому-нибудь патану, я стоял рядом, приставив тому дуло винтовки к уху. Так что им оставалось только ругаться. Тайронцы ворчали, как собаки, у которых отняли кость, — они насмотрелись на трупы товарищей, и им не терпелось перебить всех раненых патанов. Но Крюк объявил, что спустит шкуру со всякого, кто ослушается. Правда, тайронцы все равно взбеленились. И неудивительно — все-таки они впервые видели трупы своих. А это зрелище жуткое! Когда мне в первый раз довелось это видеть, я и гроша бы не дал ни за одного человека к северу от Хайбера — ни за мужчину, ни за женщину, женщины — те всегда в потемках на нас нападали. Брр!

Ну, похоронили мы наших мертвецов, подобрали раненых, вылезли на склон и увидели, как шотландцы и гуркхи расправляются с остатками патанов. Похожи мы тогда были не на солдат, а на шайку отъявленных разбойников: на лицах корка — запекшаяся кровь пополам с пылью, в корке борозды от пота, штыки в чехлах на живот сползли, как мясницкие ножи, и на каждом из нас какая-нибудь да отметина.