Рассказы в духе барокко

— Чувствуйте себя как дома. А я пойду приготовлю вам что-нибудь поесть.

И он выходит. Дверь остается полуоткрытой; она встает, видит что-то вроде щеколды, задвигает ее. Между дверной рамой и потолком зияет открытое пространство. «Ничего страшного, — думает она, возвращаясь к креслу, — мне все равно нравится эта недостроенная крепость. А как там терраса?»

Но ей не хочется выходить; кроме того, все эти бетонные плиты, битум и цинковые обводы действуют ей на нервы. Здесь куда лучше. Она снова переплетает пальцы. Как странно скользят между ними темные бусинки четок, сделанные из сухих ягод Иерусалима! А почему бы ей и не помолиться сегодня, как, бывало, в детстве? Она вполголоса проборматывает «Ave» и засыпает. Черные бусинки исчезли, оставив на ее нежной коже крошечные круглые отпечатки.

Проснувшись, она думает: «Ей-богу, мне лучше быть с Тицио, чем с моими любовниками. Он ничего от меня не требует, позволяет спать, не просит мыть посуду».

— С вами мне так спокойно живется! — говорит она, когда он входит.

Он глядит на нее с плохо объяснимым волнением. Или, может, это жалость? Наверное, она уже не так красива, как прежде, ведь ей больше тридцати пяти. Но нет, она знает, что нравится ему, по-прежнему нравится.

— Все-таки дружба лучше любви, — убежденно говорит она.

— Ну конечно. Это единственное прочное чувство, как видите! Судите сами: у меня были женщины. Много. Даже слишком много. И что же осталось — ровно ничего! Встретишь случайно какую-нибудь из них — здрасте, до свиданья, и весь разговор.

Она замечает, что потеряла кольцо; пальцы у нее стали совсем тоненькие. Но это ее не огорчает, или, вернее, она слишком ленива, чтобы искать его. «Найдется потом!» Но, подняв руки к ушам, чтобы проверить, на месте ли серьги, она вдруг ощущает тошнотворный запах.

— Что за тухлятину я ими трогала? — шепчет она.

Ей вспоминается, как в школе они с подружками изо всех сил терли ладони, а потом принюхивались к ним и говорили: «Смертью пахнет!» И смеется.

— Чему вы смеетесь? — удивляется Тицио.

— Да так, вспомнились детские игры. Какими же мы были дурочками! А ведь хорошо быть глупым, правда?

— Не думаю, — говорит он.

Он ставит перед нею поднос с приготовленной едой. Потом берет молоток и начинает приколачивать доску над дверью, там, где осталась дыра.

— Это чтобы вы не мерзли.

— Ах, Тицио, как вы добры! С вами я отдыхаю от суровости моих родных братьев.

— А они суровы?

— Еще как! А мои невестки меня ненавидят.

— В семьях это уж всегда так.

Оставшись в одиночестве, она опять заснула на низком диване, укутанная в три одеяла и накрытая поверх них рысьим манто.

Мыться она не стала. «Не хочу больше мыться!» До чего же приятно попасть в ванную, где еще ничего не стоит, только на цементной стене крупными синими буквами выписано:

BAGNO LAVABO (Ванна, раковина)

А он вернулся в свою просторную темноватую комнату, где поблескивают реторты. Затворил дверцы шкафа-кухоньки и читает при свете настольной лампы. Долго. Потом тоже засыпает, прямо в одежде.

Утром она встает очень рано. Поскольку чувствует себя удивительно счастливой. И не хочет терять ни минуты этого нового дня. Она спускается вниз, на первый этаж, идет вдоль внутреннего канала, куда Тицио сможет отвести воду из речки с живой форелью. «А еще я, наверное, буду разводить здесь креветок», — сказал он вчера.

Пройдя по дубовым плашкам, звонко хлопающим под ногами, она отворяет застекленную дверь и выходит.

Пальмы в саду обмахивают ее бахромчатыми ветвями, самшит дышит горьким своим ароматом. Она замечает на камелии готовый распуститься бутон. Поток, что всю ночь издали убаюкивал ее, теперь бежит рядом. Но она оставляет его в стороне, решив взобраться по каменистой уступчатой тропе на холм. Там ей встречается пестрый петух напыжившись и преградив ей путь, он воинственно взирает на нее круглым черным глазом. Она грозит ему, и он легонько клюет ее в палец.

Она карабкается по склону, усыпанному палой листвой, но очень скоро устает. «Мне теперь все время хочется спать». Из пальца сочится кровь — бледно-розового цвета, — и она заматывает его носовым платком. Перед нею на раскрошенной гранитной ступеньке блестит осколочек кварца. Она подбирает его, и ей представляются те драгоценные камни, какими женщины на Востоке инкрустируют себе лица. Забавы ради она вдавливает камень в ладонь. Твердый остроконечный кристалл легко входит в нее. И совершенно не причиняет боли. Она сжимает руку.

Обернувшись, она видит, что из кустов за нею следит кот. Она хочет подойти к нему и погладить, но он, мяукнув, исчезает.

«Только бы Тицио не заметил этот кристалл у меня в ладони, начнет расспрашивать…» Расспрашивать — о чем? Она боится, сама не зная почему, любых вопросов. Но когда она возвращается, он не задает ни одного, только беспокойно нюхает воздух, а потом начинает смеяться.

— Никак не пойму, что это со мной, — говорит он. — Иногда в голову приходят такие странные мысли.

Он показывает ей свои книги, свои картины, приносит пластинки и старинную музыкальную шкатулку, где танцует восковая балерина. Потом он готовит ужин.