Рассказы веера

«Меры предосторожности» оправдали себя: недаром русский сыск считался самым результативным в Европе. Французская революция же позволила ему еще раз подтвердить свою высокую репутацию. Вот несколько примеров.

Однажды в поле зрения соответствующих служб попал некий граф Монтегю, до революции служивший у себя на родине капитаном корабля.

Отпрыск древнего и знаменитого аристократического рода искал защиты под скипетром российской короны – казалось бы, место ли тут каким-либо подозрениям? «Под видом эмигранта он был принят императрицей в Черноморский флот, – читаем в «Древней и новой России» за 1876 год. – Проезжая через Шклов, он притворился больным и оставался там некоторое время».

Полиция заштатного городка, однако, ревностно выполняла свои обязанности. Несчастный беженец от якобинского террора находился в зоне ее неусыпного внимания. Тем более что из Риги, где побывал Монтегю, дали знать, что на его имя были адресованы иностранные газеты.

Стали они приходить и в Шклов. Местный полицмейстер решился распечатать пакет, тщательно просмотрел корреспонденцию, заметил неоднородность бумаги и, когда поднес газетный лист к окну, ясно увидел между строк иной текст. Вызвали понимающих в этом толк людей. Выяснилось, что Монтегю был якобинцем и прибыл в Россию для поджога кораблей Черноморского флота.

Концовка этой истории такова: Монтегю отправили в Петербург, после расследования «изломали над ним шпагу и сослали в Сибирь на каторгу».

Велика, казалось бы, Российская империя. Трудно ли прошмыгнуть где-либо в ее пределы? Остается удивляться, как безо всяких технических средств удавалось обеспечивать безопасность границ, да еще в тот исторический период, когда множество людей самых разных сословий устремилось по дорогам Европы в Россию.

Сохранившиеся бумаги и отчеты наглядно свидетельствуют, что охотились буквально за каждым подозрительным лицом. Под особым наблюдением находились Москва, Петербург и прилегающие к нему летние резиденции царской семьи.

Как всегда, у нас не обходилось без перегибов и курьезов. Об одном таком случае рассказывал князь Сергей Михайлович Голицын. Так, петербургский обер-полицмейстер Рылеев, наслышанный, что бунтовщики против власти ходят в Париже в красных колпаках, надолго сделался посмешищем в городе. Проезжая возле Адмиралтейства, он заметил в окне дома господина в халате и в том самом возмутительном головном уборе. Незамедлительно явившись к подозрительному лицу в его квартиру, он велел ему одеваться и повез перепуганного до крайности старика прямо во дворец. Шум был большой: Екатерине доложили, что в самом центре ее столицы схвачен якобинец. Она пожелала взглянуть на находку и тут же выяснила, что перед нею французский генерал в отставке, на свое несчастье не успевший снять ночной колпак неподобающего цвета.

Императрица, разбранив Рылеева, удвоила старику пенсию и велела доставить того домой. Но такие курьезы никоим образом не уменьшали тревогу, которую она теперь постоянно испытывала.

Каждодневно, а то и по нескольку раз на протяжении суток к ней поступали сообщения из Франции. Они были на редкость однообразны: судорожные попытки новой власти накормить по-прежнему голодные рты, списки казненных, конфискации, продажа с торгов вещей из особняков, кои не успели разграбить или сжечь, – Париж зиял черными пятнами пожарищ. На фонарях висели трупы.

Как все это могло случиться? Задолго до кровавых событий Екатерина равнодушно скользила глазами по газетной хронике парижской жизни. Все одно и то же: диспуты в Пале-Рояле, составление памфлетов, забавные карикатуры, куплеты, стишки в адрес короля и правительства. Брат короля, устроитель Пале-Рояля, отрекается от своего имени и называет себя Эгалите – «Равенство». В домах знати каждодневные приемы, то у маркизы N. то у графа М. На этих сборищах каждый оратор старался перещеголять другого в хуле и осмеянии власти. Это так модно, так возвышает над обыденностью, в самом выгодном свете выставляет среди людей твоего круга, да и в самом деле дает пищу уму.

Ах ты, Боже мой! А разве она, Екатерина, долгие годы не переписывалась с парижскими мудрецами, проповедующими безбожие и глумящимися над правительством? К ней, знающей почем он, фунт власти, и у которой на руках огромная страна, – эта крамола не пристанет, ну а к другим? Вот они, эти самые тлеющие угли, из-под которых – пришел час! – и полыхнуло. Все донельзя просто. Французская нация устала от однообразия. Она жаждала новых ощущений. И она их получила.