Рассказы змеелова

…Близилась осень. Первым осенним золотом вспыхнула круглая листва берез. Замолкли птицы. На вечерней и утренней заре над озерком заклубились туманы.

Последний раз я видел чирков перед отъездом в Ашхабад.

К этому времени утята заметно подросли и были почти как взрослые. Как-то придя на озерко, я увидел, как обе утки во главе своих выводков быстро скользили по темной водной глади. И вдруг, взмахнув крыльями, они в один миг оторвались от воды и тесной кучей, низко понеслись вдоль берега. Один круг, второй, третий, четвертый. Потом чирки разом, словно по команде, спустились на воду. Я думал, что они, устав после полета, будут отдыхать. А они начали бешено метаться и нырять, словно за ними гонялся какой-то злой кровожадный хищник. Вода долго вскипала под ними. Наконец, когда чирки угомонились, я понял, какая сила и страсть к полету заложены в этой в общем-то небольшой птице, что это была тренировка, проверка на прочность перед дальним тысячекилометровым перелетом на юг, может, на тихие заводи Мургаба, Амударьи или на многочисленные озера в зоне Каракумского канала.

С той поры прошло лет восемь.

И вот я снова, теперь уже по чистой случайности, на переделкинском озерке. Мне очень хотелось узнать: по-прежнему ли живут там дикие утки или уже перевелись?

И то, что я увидел, было изумительно! Уток на озере развелось столько, что их сосчитать было трудно. Штук, наверно, сто. Целая утиная ферма!…

Один — особенно храбрый чирок — выбрался на берег и, переваливаясь с боку на бок, близко подошел ко мне. Он повернул голову и одним глазом уставился на меня, словно спрашивал: «Ну, а ты чем можешь угостить? Принес что-нибудь?»

У меня, к сожалению, ничего с собой не было. Убедившись в этом, утка направилась к рыбаку.

Я долго стоял на берегу и одна мысль не покидала меня: как чутко и быстро отзывается природа на заботу человека, на тепло и доброту его большого сердца.

ЗВЕЗДЫ НАД КАНАЛОМ

Прошло, наверно, года три, как я не виделся с профессором Лобановым. Но вспоминал о нем часто. В памяти вставали наши путешествия, опасная охота, и я все острее чувствовал, что мне не хватает именно такого друга, как он, Олег Павлович.

Я долго ему не писал. Ну, что писать о мелочах? О них я мог бы рассказать при встрече, на которую я все еще не терял надежды. Длительное молчание профессора я извинял его отвращением к эпистолярному жанру и постоянной занятостью, в которую, как я полагал, ввергли моего друга высокие ученые звания и солидная должность директора института.

Изредка о Лобанове мы говорили с женой. Поговорим — этим и ограничимся. Чаще всего так было вечерами, за чаепитием.

— Странно… Что же с Олегом? Не пишет и сам носа не кажет, — сказал я как-то жене, расхаживая по комнате. — Уж не случилась ли беда какая?

— Да ведь и ты хорош! Много ли сам-то ему написал? — разливая чай, с укоризной взглянула на меня жена. — Садись, пожалуйста, не маячь.

Жена, как всегда, права. С ней особенно не поспоришь.

— Все верно, — согласился я, — и все же странно: сколько лет дружили, сколько дорог исходили… Неужели забыл?

— Ничего вечного нет, — вздохнула жена. — Все кончается: лес и море, дружба и любовь. Раньше вы были молоды, а теперь… — но она не успела закончить фразы, как в дверь кто-то постучал. Открываю… Олег Павлович! Его ковыльно-светлые волосы заметно поредели. Резче проступили морщины на грубоватом, слегка округлившемся лице. Но улыбка, синие озера глаз были прежними, «лобановскими».

— Не ждали? — бросил он с порога. — Вижу, что не ждали. Ну, здравствуйте! Сколько лет, сколько зим!.. — и комната наполнилась звучным голосом Олега, блеском его глаз, веселым заразительным смехом.

— И ждали, и даже ругали, что так долго не кажешь носа, — сказал я Олегу, обрадованный его приездом. — Ну, присаживайся. Будем чай пить!

— Чай, говоришь? — произнес Олег. — Да ведь чай — это не наше казацкое питье! Помнишь, кто сказал?

— Фраза: «чай не наше казацкое питье», — ответил я Лобанову, — принадлежит Емельяну Ивановичу Пугачеву. Но… по случаю твоего приезда мы можем позволить чего-нибудь крепкого.

Услышав об этом, Олег взмолился:

— Ради бога не надо! Я пошутил! У меня печень болит, сердце и прочая требуха.

Бесшумно отхлебывая чай из блюдечка, Олег Павлович поведал о житье-бытье, горько сетуя на свою судьбу. До научной работы руки не доходят: слишком командировок много — то на съезд, то на конференцию, то на симпозиум, то на консультацию, то на защиту диссертации.

Вот и в Ашхабад он приехал как оппонент, чтобы выступить на защите одной диссертации. Потом — домой, в Ташкент, а там, глядишь, еще куда-нибудь… Так и жизнь проходит. Да что там «проходит»… Прошла уже!..

— Теперь и на природе — и то не помню, когда был. Забыл уже, как пахнут травы, лес, вода, цветы, — печально говорил Олег.

Мы помолчали. «Да… жаль Олега: не жизнь у него, а каторга, — подумал я. — Лишиться возможности бывать на природе такому, как Лобанов, — это ли не наказанье?»