Расследованием установлено…

Вошедшие от имени закона в его жилье чужие люди спокойно и без суеты осматривали тумбочку, открывали дверцы шкафа, аккуратно извлекая на свет божий уложенные в нем вещи, выдвигали мебельные ящички, обследовали книжные полки, передвигали и переставляли с места на место различные предметы домашнего обихода, обмениваясь лаконичными репликами, занося в протокол все привлекшие их внимание находки — от изданной на Западе антисоветской и клеветнической литературы до подозрительных записей, пометок и обнаруженных значительных сумм денег. У него, хоть он и старался держать себя в руках, при ответах на обращенные к нему по ходу обыска вопросы предательски подрагивал голос, напоминая о недуге прошлых лет — мучившем с детства и до отроческой поры заикании, а сам он никак не мог преодолеть страх и охватившую его ненависть к этим незнакомым ему людям.

Вот почему он несколько раз все-таки не сдерживался и грубил тем, кто деликатно, но настойчиво продолжал свою такую нешумную, но такую ошеломительную для него работу.

Однако при этом он не получал разрядки, и отчаяние еще сильней охватывало его, потому что те, кому он адресовал свои выпады, свою обнаруживающуюся враждебность, неизменно противопоставляли в ответ корректность и даже как бы молчаливо порицали его за столь очевидное некрепкодушие.

Переворачиваю последний лист только что прочитанной справки. А вот еще один документ, который не может оставить равнодушным.

В нем коротко сообщается, что с учетом изъятых в результате обыска предметов и документов сотрудники органов госбезопасности, проводившие обыск, приняли решение о задержании Репина и препроводили его в следственный отдел Управления КГБ для допроса. В управлении в тот же день ему было объявлено и второе постановление — уже об аресте.

Стало быть, вскоре из кабинета следственного отдела его перевели в камеру следственного изолятора…

Отпечатанный на машинке, этот документ, как и все остальные в подборке, исполнен лаконичным, суховатым и лишенным эмоций, но зато предельно точным и в каждом слове исключающим возможность двойного толкования юридическим языком. Но не надо обладать каким-то особым воображением, чтобы представить себе сокрушительный перепад в состоянии человека, для которого разом переменилось все.

Простейшая логика подсказывает, что человек в таком положении должен начать искать выход, обязательно должен доискиваться до истины, а не до своих представлений о ней.

Раскрываю первый том уголовного дела, вчитываюсь в документы и испытываю, причем по мере чтения все сильней, одно и то же чувство — недоумение.

Вот некоторые протоколы допросов пятилетней давности, которые привожу дословно.

17 декабря 1981 года.

— Признаете ли вы себя виновным по существу предъявленного вам обвинения?

— Виновным в предъявленном мне обвинении я себя не признаю и никаких показаний по его существу давать не желаю.

21 января 1982 года.

— Что вы можете пояснить по поводу предметов и документов, изъятых 8 декабря 1981 года при производстве обыска по месту вашего жительства?

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос, не желаю объяснять мотивы своего отказа.

5 февраля 1982 года.

— Получали ли вы от… (следует конкретная фамилия) рукописные материалы, затрагивающие различные вопросы экономики и политики?

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос, не хочу объяснять мотивы отказа. Подписывать протокол не буду.

10 февраля 1982 года.

— Подписывали ли вы какие-либо письма-протесты, заявления в защиту лиц, привлеченных к уголовной ответственности?

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.

— Оказывали ли вы материальную помощь людям, привлеченным к уголовной ответственности, и членам их семей?

— Я отказываюсь отвечать на данный вопрос.

— Свидетели заявляют, что вы являетесь распорядителем так называемого общественного фонда помощи политическим заключенным и их семьям в Ленинграде. Что вы на это скажете?

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.

3 марта 1982 года.

— По каким причинам вы отказываетесь давать показания?

— Мой отказ от дачи показаний обусловлен морально-этическими причинами.

Нет, не морально-этические причины движут сейчас им, а совсем другое — ненависть, враждебность, неверие в объективность следствия, в непредвзятость следователя.

И еще одно: верование в собственную жертвенную правоту.

Вот какие чувства стискивают сейчас ум того, кто обвиняется в преступлении против государства, против своей Родины.

А что в таком случае должен испытывать следователь, глядя в напряженно-враждебные глаза сидящего напротив человека?

Не должен ли он платить ему той же монетой?

Невольно отвлекаюсь от чтения и задумываюсь: как же так вышло, что вот сижу сейчас и размышляю над судьбой человека, которого живьем в глаза-то никогда не видел и наверняка не увижу?

Месяца два назад под вечер зазвонил внутренний телефон.

Помнится, не ожидая никаких звонков, я с любопытством снял трубку:

— Данилов слушает.

В ответ — громкий, усиленный чуткой мембраной голос: