Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками

– Ну да, ну да… Нина Адамовна никогда не приходила на занятия в затрапезе – всегда одевалась очень парадно, с неизменным белым воротничком. Мы все трепетали. Я тогда ужасно обиделась на Сашу Калягина. Он сказал: «Лена, тебе нужно петь». Калягин был первым, кто сказал мне это.

Очень помог мне на первых порах и Ролан Быков, он готовил со мной «Сказку о дожде» Беллы Ахмадулиной. Быков объяснил мне, что значит для актера микрофон. «Это, – говорил он, – как крупный план в кино: обнаруживает тончайшие вещи, которые актер или может, или не может сделать. Крупный план в кино – это очень ответственно. И работа с микрофоном – не менее ответственное и тонкое дело».

Тень звука

– Ну а в Щукинское училище Вы в конце концов попали?

– Я – как Буратино, который шел в одну школу, а пришел в другую. Чтобы как следует подготовиться к поступлению в Щукинское училище, одна из моих новых подруг посоветовала позаниматься в эстрадной студии режиссера Сергея Андреевича Каштеляна. Я пришла туда показываться, читала что-то, а Каштелян спросил: «А петь-то вы можете?» И я запела: «Куда бежишь, тропинка милая…» Каштелян прервал мое пение: «Мы можем вам аккомпаниатора дать».

Я воспротивилась: «Ни в коем случае. Мне очень трудно с аккомпаниатором». И пою себе. А Кирилл Дмитриевич Акимов, мой будущий муж, сел к инструменту и два последних куплета тихонечко мне подыграл.

Сергей Андреевич начал уговаривать меня поступать в училище циркового и эстрадного искусства. А я в детстве мечтала быть укротительницей животных, и манеж – это же так романтично (ну, чистый Буратино!), и подумала: «Год я по занимаюсь в цирковом, а потом подамся в Щукинское», тем более что в цирковом были педагоги из «Щуки». И я поступила на эстрадное отделение циркового училища.

Для меня все это было очень интересно. Я не столько сама что-то брала, сколько ротозейничала, смотрела, как работает основное отделение, цирковое. Занималась я чтением, потом появились песни, счастливая возможность сразу записаться на Всесоюзном радио.

– Вы были совершенно непохожи ни на кого. Не помню уж, кто сравнил начинающую Елену Камбурову с Эдит Пиаф…

– Меня называли тогда «дизёз» – по-французски это значит «рассказчица». И, главное, все внушали мне, чтобы я ни в коем случае не занималась вокалом, так как это только повредит моей индивидуальности. Меня в училище сразу начали вести как певицу, а я сбегала с уроков вокала и просила директора училища: «Освободите меня от уроков вокала, я не собираюсь быть певицей».

Чуть позже я все-таки начала заниматься вокалом, иногда и сейчас занимаюсь. И тем не менее, я пришла к тому, что в работе с микрофоном можно позволить себе абсолютно невокальные краски. Да, с точки зрения педагога по вокалу, это не пение, но все же способ выражения эмоций – как в кино (помните сравнение Ролана Быкова?) крупный план, позволяющий выразить эмоции очень крупно и совсем негромко.

Для меня большим уроком был фильм Сергея Бондарчука «Война и мир». Там чрезвычайно выразительно дан шепот Наташи – о, какой это крупный план!..

И вот появилось бестембровое пение. Я называю его «тень звука», оно дорогого для меня стоит. Многих певиц как бы филармонического плана, исполняющих романсы или какие-нибудь баллады, я просто не могу воспринимать: у них нет интонационного тонкого языка.

Это не значит, что я не люблю голосовое пение. Я только говорю о тех красках, которые были наработаны мною за долгие годы, – их подсказали мне сами песни. Этому меня никто не учил, я сама себя научила.

Леонид Енгибаров

– Когда Вы «ротозейничали», кто на манеже поразил Ваше воображение?

– Человек по имени Леонид Енгибаров. Он был на два курса старше меня. Все студенты говорили: «О, Леонид Енгибаров, это надо видеть». Я видела его бесподобные пантомимические спектакли.

А познакомил нас за кулисами цирка Ролан Быков. И совершенно неожиданно для меня Леня там же, за кулисами, предложил: «Давай попробуем сделать вместе программу…» Дал мне свой адрес, пригласил в гости. Я пришла, познакомилась с его мамой – они жили в деревянном домике недалеко от телевидения, от Останкино, и Леня говаривал: «Я – сторожевой пес Останкино».

Мы начали обсуждать нашу совместную программу за двадцать дней до его ухода: у него оторвался тромб, и всё…

Леня был удивительный человек. Садился в машину и спрашивал таксиста: «Вы знаете меня?.. Нет?! Я – народный артист Леонид Енгибаров, я – лучший клоун мира», что в его устах звучало обескураживающе трогательно, по-детски. В нем сохранялось столько детского, непосредственного, чистого.

Он чувствовал, что больше тридцати семи лет не проживет, и все свои последние двадцать дней говорил об этом. И еще говорил: «Я – гений. Понимаешь, я совершенен в своей работе. То, что делаю, я делаю «от» и «до»».