Расстрелянный ветер

Берег уже погудывал от ударов воды и ветра. Василий следил за лодкой. Вот она, с мужиком и бабой, вдруг подпрыгнула к небу и рухнула вниз.

Перевернулась! Вода ходила ходуном, и над озером поднимался мутно-грязный столб, в котором садомно раскруживались сорванные с ветел и тополей ветви, пена и брызги, утяжеленные прибрежной пылью, и палки, выстрелившиеся из плетней.

Казак Оглоблин растерялся, вглядываясь в эту муть, и не находил глазами тех, кто только что был в лодке, — мужика и бабу.

«Ить погибли!» — решил он.

Он держался одной рукой за осклизлый железный корень ветлы, выгнутый из-под земли кренделем, а другой — за спасательную цепь чьей-то прикованной к берегу лодки. Лодку шатало, и руки его все время срывались. Он оглядел берег, надеясь увидеть кого, кто бы мог пойти к нему в товарищи: ведь надо же спасать, спасти этих тонущих, но берег будто вымер, только слышно было, как печально и резко скрипят колодезные журавли и полязгивают запоры наглухо закрытых ворот.

«Сейчас нужно плыть. Раздеться и плыть к ним! Кого-нибудь все-таки приволоку на берег», — спокойно подумал он и решился.

Согнувшись, стал под ветлу, сорвал с себя рубаху, скинул сапоги, освободился от шаровар и, оставшись в подштанниках, обхватил сразу зазябшие плечи руками, ярко вспомнив, как в солнечные дни прыгал в голубую водину-глубину и плавал там рыбой. Сейчас входить в волны было жутко.

Он выругался, как умел.

Тонущие голосили. Орал мужик, захлебывался, что орал — не разобрать. Звал на помощь пронзительный женский вой. Василий узнал этот голос: базлала Лукерья, соседка Евдокии.

Боком вошел в волну.

Вода накрыла его и понесла.

…Сбежалась вся станица, люди облепили берег и плетни, лезли в бьющиеся лодки, взбирались на деревья. Кто-то отвязывал лодку. Кто-то прокричал: «А вон к ним уже плывут!» Лодки отвязывать перестали, сгрудились в толпу, любопытствуя: к кому спасатель подплывет первому, кричали, советуя, взмахивая руками в сторону орущего мужика: «Держи правее, на косу правь, ядрена мать! Ныряй за ним!» — будто тонущей Лукерьи и не было.

…Выволакивая на песок спасенное полумертвое тело, Василий зябко глядел на берег, мельком — на толпу казаков, женщин, ребятни. Они стояли и смотрели на него молча, с укором и недоверием, стояли на безопасном берегу, сытые, притихшие. Он еще раз пробежал взглядом по лицам, ожидая, что кто-нибудь бросится ему помочь и увидел: ото всех отделилась Евдокия.

Он протащил спасенного еще шага два, перевернул на спину и взглянул в лицо: Лукерья. Юбка подвернулась, на молочных ляжках — красные полосы от песка, черная родинка на белом плече, мокрые спутанные волосы, как водоросли.

Евдокия, помогая уложить Лукерью на траву, шептала:

— Вася, Васенька, да как же ты это, миленький?!

Подошли несколько баб и захлопотали над спасенной.

Из толпы кричали:

— Давите на пузо ей, вода фонтаном выйдет. Кладите на плечо головой вниз.

Василий, выжимая подштанники, искал глазами свою одежду. Кто-то бросил ее под ноги. Он узнал Кривобокова.

Дымя самокруткой, просверливая всех карими глазами-пулями и разметывая свою седую есаульскую чистую бороду на обе стороны, он степенно и громко, так, чтобы было слышно всем, задал вопрос:

— Оглоблин! Слышь-ка! Что же ты… хм… сперва бабу вытянул? Что ж ты сперва мужика не спас?!

Все притихли. Вопрос был задан серьезный, хитрый, в лоб, и надо было ответить так, чтобы сбить со всех праздное любопытство, а с Кривобокова спесь. Василий был зол на всех, и у него уже вертелось слово: «Что же вас всех на второго-то не хватило?»

Неторопливо одевшись он посмотрел на уже отхоженную и мычавшую что-то Лукерью и спокойно сказал, глядя в настороженные пулевые глаза Кривобокова:

— Мужик… што?! Сам себя спасти был должен. А баба… она ведь детей нарожает! Вместо одного утопшего, она ой-ей-ей сколько сможет казаков подарить!

Ответил и пошел прочь, заметив, как поникла есаульская борода Кривобокова от казачьего смеха.

Вздохнулось легко, и в ушах все еще слышался нежный, мягкий шепот Евдокии: «Вася, Васенька, миленький…»

…Сегодня он просто лежал в траве, в лопухах, закинув руки под голову, и отдыхал, посматривая иногда по сторонам. Взгляд его натыкался на небо, ветви, воду, травы, на кромку обрыва, на дальнюю песчаную косу, до которой он любил доплывать, на солнечный пестрый свет, кружащийся по воде и зелени.

Он уже начал дремать, как весь вдруг напружинился, увидев: по тропе с обрыва спускалась к берегу Евдокия, недосягаемая казачка, по которой сохло у него сердце и захватывало у него дух от ее розового лица с зелеными светлыми глазами, белых плавных рук и от всей ее крупной статной фигуры, которую хочется обнять, зажмурившись.

Она спускалась, поблескивая сережками в ушах, держа на руке корзину с бельем, гордо вскинув голову на прямой сильной шее, покачивая широкими крутыми бедрами, одетая в черную кофту и цветастые юбки, шла босая, иногда откидывая длинные косы на округлые плечи, и бусы, как вишни на связке, подпрыгивая, били ее по груди, шла неторопливо, шла прямо на него.