Расстрелянный ветер

Он не приготовил ей никакого подарка, потому что не знал, что дарить, что ей пришлось бы по нраву, он только купил коробку леденцов, набрал мягких, спелых, почти уже черных ягод с дикого вишенника и две горсти крупной земляники, и стыдился этого — все думал, что она посмеется над этим.

Белые зимние оренбургские шали в кооперативе стоили дорого, да и ни к чему ей они сейчас в такую жарынь.

Он успокаивал себя тем, что в будущем придумает ей какой-нибудь особый, радостный для нее подарок, бусы какие-нибудь или позолоченную брошь, чтобы помнила и любила всю жизнь.

И почему они с Евдокией должны встречаться здесь а не где-нибудь рядом со станицей, хотя бы на берегу или за околицей? Люди увидят! Сюда придет мужняя жена, тайно хоронясь ото всех…

Василию стало обидно, хотя он понимал, что такие жестокие печальные мысли приходят в голову оттого, что ему не терпится, хочется, чтобы она скорее пришла, оттого, что слишком долго ждать желанного счастливого часа встречи.

Ему бы хотелось не ждать, не хорониться, а прямо взять за руки Евдокию и явиться в станицу, встать на виду у всех и сказать всему честному миру: вот, мол, мы любим друг друга и хотим быть всегда вместе — мужем и женою. Рассудите нас, люди!.. Но это пока только в мечтаниях, скорее бы приходила она, чтобы можно было решить, как им быть дальше и что делать.

Завечерело. Солнце уже скатывалось по взгорью красным шаром, и вечернее зыбкое сиреневое небо поглотило всю степь, тени пропали, и листья на березах запламенели, окрасились в тяжелый бордовый цвет, в степи вспыхивали розовыми облачками распадки ковыля.

Тогда он вышел на дорогу, пробившись сквозь жесткие кусты дикого вишенника, и присел у ее края на лобастый камень-валун. Она была пустынна, вилась серой лентой по древним ковыльным просторам, уходила за горизонт.

Дорога навевала тоску. Словно по ней давным-давно промчались кони и повозки, стихли голоса, выстрелы и погоня, и вот она совсем опустела и лежит, забытая богом и людьми, и только он один сидит здесь на камне, как странник после долгого и трудного пути.

Когда он оглянулся на березу, просто так оглянулся, то сразу увидел Евдокию. Она стояла вся в березовых ветвях, улыбалась и ждала.

Василий тяжело поднялся с камня и остался стоять, взволнованный и раскрасневшийся. Она погасила улыбку и с укором закрыла глаза ресницами. Лицо ее сделалось испуганным и строгим. Василий прошептал:

— Дуня… — и крикнул: — Ты пришла?! — и стал подниматься по взгорью.

Они пошли навстречу друг другу, все убыстряя шаги, он видел ее счастливое сияющее лицо, полуприкрытые глаза и руки, на ходу теребящие платок, и всю ее статную, живую и красивую. Она пришла к нему, для него.

Ему захотелось заплакать от разом нахлынувшей огромной радости, от восхищения ее красотой, от сознания, что они свободны сейчас и никто их не видит, никто не помешает, и будут они в мире вдвоем, только они, он и она.

Когда друг от друга оставалось два шага, Евдокия протянула руки ему навстречу, выдохнула: «Ну, вот я и пришла», — и они обнялись. Поцелуй был долгим, жадным и горячим, и они разняли руки и отпрянули, когда чуть не задохнулись.

Она, смущенная его близостью, спрятала голову у него на груди, он гладил ее темные волосы, и они стояли так, думая каждый о своем: он о том, что ждал ее и томился, и теперь вот держит в своих объятиях, она о том, как решилась прийти, долго собиралась, как шла степью, разыскивая его, и вот теперь сквозь уютную его грудь в белой рубахе слышит, как стучит молотом его буйное, наверное, большое сердце.

— А я по ковылям шла. Все думала, прямо в степи тебя, Васенька, встречу.

— А я на дороге сидел, решил, что по ней ты пойдешь…

Они посмеялись над своими словами, как дети, он взял ее за руку крепко, точно боялся, что она убежать надумает, и повел к березам.

Им хорошо было сидеть вдвоем на выгнутой березе, он смотрел, как она ест вишню, поднося двумя пальчиками ягоду ко рту, вишня и губы были одного цвета и сливались, и когда она проглатывала мякоть, а косточку бросала в траву, выбирая другую ягоду, то благодарно смеялась, и смех ее перекатывался где-то под грудями. Василию было приятно, что угодил ей.

Она сидела рядом с ним, стыдливо подогнув колени, ей неудобно было так сидеть, и она вытягивала ногу то одну, то другую, чтоб упереться в землю, и тогда юбка подворачивалась, чуть открывая белые ноги выше колен, волнующие и манящие своей нежной чистотой и голостью.

Она была одета в шелковую светлую кофту, наглухо закрывающую руки и шею, и вся сияла сейчас, красивая и веселая, как на празднике, и на лице ее горели, постреливая искорками, открытые и глубокие зеленые глаза. От маленького матового лба гладко зачесанные волосы уходили в толстые жгуты кос, уложенных на упругой гордой шее в узел. Стремительная улыбка раздвигала полные губы и над белизной зубов на темной от румянца щеке подскакивала милая родинка.

— Не смотри на меня так, Васенька… — просила она и осторожно трогала его за руку, а глаза ее радовались, сияли, звали и обещали что-то, еще не известное ему.