Расстрелянный ветер

Ой, бог! Не дай бог
Мишку Дудкина любить!
Нагибаться, целоваться —
Поясница заболить!

Он обвел горланящих, веселящихся бандитов подозрительным взглядом и, когда они примолкли, улыбнулся, махнул рукой: мол, продолжайте.

У другого костра раздавался хохот. Кривобоков подошел, прислушался.

Полуголый жилистый старик по прозвищу «Николай-угодник», выставив пузо к огню, потешал компанию, сам тоже похохатывая:

— Чистая ведьма была наша-то степная помещица. Я пастушил у нее. Стада на всю степь, а табуны коней как проскачут — гром кругом, земля качается, вот-вот расколется. Помещица-то была — во! Гренадер! Грешила срамно. Почитай, на кажнюю ночь мужика выбирала, чтоб ей, значит, баю-бай пропел. Организма требует! Ослушаешься — запорет!

Бабы от злости-ревности косы у себя рвут, а ничего, брат, не поделаешь.

Чудеса утром рассказывали, кто баюкал-то, всю ночь стон стоит в усадьбе. Под утро, кто возвращается, — еле дышит. Убаюкалась, значит. Плотоядная, стерва, была! Ну, и меня не миновала. Умаял я ее! Вот те крест! Как обниму — она в оморок сразки. Неделю не отпускала. Вина — залейся. Махану — бишбармаку — горы. Ну, а вскоре посватал ее какой-то, тоже гренадер, ей под стать. А ведь и ничего! Все равно утречками иногда в мой шалашик наезжала. И мы не лыком шиты! А однажды…

Михайла не дослушал, отошел в сторону. Ему ясно представилась белолицая, дебелая помещица с усиками над властно сжатыми обкусанными губами, которой принадлежали и степь, и рабы, и скотина. Вот она скачет на жеребце, осматривая свои стада… Все у нее есть: власть, воля, довольство.

Он мысленно позавидовал ей, а потом, усмехнувшись, сплюнул. Было когда-то!

Ему захотелось зарыться головой в холодную траву, уснуть и ничего не помнить.

Он пошел точить саблю.

Ему вспомнились молитвы, над которыми он насмехался, но, оставаясь наедине с собой, приходил к мысли: а почему же не помолиться: «Егда предаещися сну, глаголи: «В руки твои, господи Иисусе Христе, боже мой, предаю дух мой. Ты же меня благослови, ты меня помилуй и живот вечный даруй мне. Аминь».

Он вытянул саблю из ножен и, сидя на холодном камне, вдруг вспомнил пустой зрачок дула, направленного в его тело, прямо в сердце.

Вспомнил и поежился, зашептал еще одну молитву:

— Буди меня покров и забрало в день испытания всех человек, все они огнем искупаются, дела благие же от зла.

Сидел и вспоминал. Дни и версты прошли через всю его жизнь, сабля пела, он точил, правил как косу, поплевывал на цветы, и мысль о том, что так, за здорово живешь, можно взять и убить человека, засела в его мозгу.

Вот как это было.

В приятное время роздыха, когда не нужно вскакивать на коня и искать на боку маузер, а за плечом винтовку, пошел он с госпожой Султанбековой к озеру.

И он и она были пьяны.

Голая женщина словно все забыла, входя в воду. Она, пошевеливая пальцами ног, пробовала песочек на дне.

Неожиданно сказала:

— Мишенька! Забудь и ты все на свете!

Забыть все на свете он не мог, искоса стал любоваться ее могучим телом и думал о Евдокии, своей жене, думал о том, что Султанбекова, как ни хитри, его вторая жена, и, прищурив глаза, слушал ее дальше.

— Дай-ка мне, Мишенька, твой маузер, пострелять…

Он усмехнулся, подошел к воде, подал ей оружие в большую мокрую ладонь и услышал:

— А ты не боишься?! Я могу сейчас убить тебя.

Кривобоков сжал зубы потом исподлобья взглянул в ее дикие черные глаза и ответил:

— Меня уже много раз убивали.

— Постой! Слушай… Я забыла, что люди стреляют друг в друга. Но я не забыла…

Голая женщина выходила из воды, направляясь к своей одежде, и кричала:

— Зачем ты убил всю мою родню?!

Султанбекова пальцами огладила тяжелый металлический квадратный предмет, взвела курок.

Он смотрел на ее руку, держащую оружие, и спокойно ждал, когда Султанбекова направит дуло на него.

И она направила дуло ему в грудь.

— Вот и не будет тебя. Сейчас выстрелю — и ты умрешь!

Кривобоков смахнул с лица пот и приказал:

— Отдай мне эту холеру! Если ты меня… выстрел услышат! Тебя изловят и… ты знаешь, что с тобою сделают. А потом вздернут на первой березе!

Она стреляла поверх озера, в берег, в воду и, голая, неистовствовала.

— Дура я, баба! Тоска пьяная долит!

Он принял маузер, взглянул на нее и отрешенно дополнил:

— Сука ты.

Он это помнил.

Он вспоминал об этом всякий раз, когда на его душу ложились тяжестью и горе и беды, вспоминал и забывал тут же.

Но страха от пустого зрачка маузера, направленного ему в грудь, забыть не мог.

Вернувшись в землянку, он долго и пытливо глядел на Султанбекову.

Она расправила на своих бедрах и животе фартучек и сказала:

— Я знаю, что ты от меня уйдешь.

Кривобоков поднял вверх свой помутненный взор, о чем-то подумал и выхрипнул:

— Ну и что же?!

Султанбекова прищурила глаза.

— Мишенька! Есть в отряде… молоденький такой. Его кличка «Барашек». Волосы у него курчавые, беленькие…

— А-а-а! Это тот самый, который при налете на геологов чуть не стащил у них с тачанки пулемет?! Ну и что же?!

— Он с обожанием смотрит на меня. И весь дрожит.