«...Расстрелять!»

Крыса сворачивается на одеяле клубочком и спит. Так долго продолжалось. Витенька спал с крысой, а нам все рассказывал, что к нему бабы ходят, и всем было хорошо.

И тут он ее увидел. Как все-таки быстро у человека меняется лицо! И орать человек во всю глотку на одном выдохе может, оказывается, минут двадцать.

Бедная крыса так испугалась со сна, что чуть ума не лишилась: подлетела, ударилась о подволок, сиганула на пол и пропала.

Витенька тоже ударился головой. Даже два раза. Сначала один раз ударился – не помогло, потом сразу второй, чтоб доканать это дело. И в воздухе потом долго-долго носился запах застоявшегося мужества.

Витя тогда страшно переживал, вздрагивал по ночам, неделю молчал и косился, но сегодня в кают-компании, чувствуется, отошел, сидит и рассказывает о взаимоотношении полов у пернатых. Смотреть на него – одно сплошное удовольствие.

– Помните, раньше было выражение «с глубоким внутренним удовлетворением»? – говорит Витенька, обозревая аудиторию с видом Спинозы недорезанного. – А видел ли кто-нибудь из вас удовлетворение мелкое и поверхностное? Нет? Не видел? А я видел. У птиц. У них удовлетворение мелкое и поверхностное. Но зато оно может продолжаться, между прочим, целый день. То есть мелкое и поверхностное иногда лучше глубокого и внутреннего.

Возьмем, например, кур. У одного моего кореша два петуха было и куча курочек. Там один петух был главный, а второй – вспомогательный.

Главный найдет червячка и курочек собирает. У него пестренькая курочка самая любимая была. А вспомогательный петух все хотел ту пестренькую шандарахнуть, попробовать ее хотел, а она его не подпускает и все. Сохраняет верность главному петуху.

Вспомогательный ее все подманивал, подкарауливал – ничего не получается. Вот он покопается в земле, найдет червячка, покудахчет, а сам наблюдает; как только пестренькая подойдет поближе, он на нее – прыг и погнал по двору.

Пестренькая бежит от него со всех ног к главному петуху и за него прячется, а вспомогательный пробегает мимо, делает круг и на беленькую курочку, не отдышавшись, с разбегу заскакивает, вроде бы он за ней и гнался. А через пять минут опять пестренькую подкарауливает. Подстережет, погонится, не догонит и опять беленькую с досады охаживает со всего размаха. И так целый день. А беленькая так его любит и клюв ему чистит и перышки.

Да-а, вот жизнь у пернатых! Ведь целый день могут. Зернышко нашел, червячка склевал и «иди сюда, дорогая». А тут каши сожрал на нашем камбузе и полраза не в силах преодолеть.

– Вот жизнь у пернатых, – повторяет Витенька, мечтательно закатив свои зеленые зенки, – клянусь мамой, даже жаль иногда, что ты высшее существо.

Лаперузы моченые

Начнем с солнца. Оно – померкло! И померкло оно не только потому, что за биологию вида я сражался в полной темноте полярной ночи; оно померкло еще и потому, что в один прекрасный день к нам ворвался краснорожий мичман из тыла и, заявив, чтоб мы больше в гальюн не ходили, исчез совсем, крикнув напоследок: «Давайте ломайте!!!»

Он пропал так быстро, что мы засомневались: уж не галлюцинация ли он и его рекомендация «не ходить в гальюн»?!

Жили мы в то время на четвертом этаже в казарменном городке. Весь экипаж укатил в отпуск, а меня оставили с личным составом, то есть с матросиками нашими, за всех в ответе.

– Чертовщина какая-то, – подумал я про мичмана и тут же сходил в гальюн, а глядя на меня, сходили в гальюн еще сорок моих матросов. На всякий случай. Под нами, ниже этажом, помещалась корректорская, там тетки корректировали штурманские карты. Через сутки ко мне влетает начальник этого бляд-приюта и орет, как кастрированный бегемот:

– Вам что?! Не ясно было сказано?! Что в гальюн! Не ходить!

– В чем дело? – спрашиваю я, спокойный, как сто индийских йогов.

– Нас топит! – делает он много резких движений.

– Вас?

– Нас, нас!

– И что, хорошо топит?

– Во! – говорит он и делает себе харакири по шее.

– А при чем здесь мы? Ну и тоните… без замечаний…

– Ы-ы!!! – рычит он. – Вы ходите в гальюн, а нас топит! Прекратите!

– Что прекратить?

– Прекратите ходить в гальюн!!!

– А куда ходить?

– Куда хотите! Хоть в сопки!

– А вы там были?

– Где?!

– В сопках в минус тридцать?

– Пе-ре-с-та-нь-те из-де-ва-ть-ся! У на-с у-же столы пла-ва-ют!!!

Ну-у-у… – сказал я протяжно, травмируя скулы, – и чем же я могу помочь… столам?..

– А-а-а!!! – сказал он и умчался, лягаясь, безумный. «Бешеный», – подумал я и сходил в гальюн, а за мной сходили, подумав, еще сорок моих матросов. На всякий случай. Может, завтра запретят… по всей стране… кто его знает?..

Назавтра явилась целая банда. Впереди бежал начальник корректорской – той самой, что временно превращена в ватерклозет, и орал, что я – Али-Баба и вот они, мои сорок разбойников. Это он мне – подводнику флота Ее Величества?!

– Ну ты, – сказал я этому завсклада остервенелости, – распеленованная мумия Тутанхамона! Берегите свои яйца, курочка-ряба!