«...Расстрелять!»

В общем, крадется зам в пилотке по центральному. А Петрович замов любил, как ротвейлер ошейник. Он нашего прошлого зама на каждом выходе в море гноил нещадно. А тут ему еще кто-то настучал, что это зам на вино лапу наложил. Так что увидел Петрович зама и, вы знаете, даже ликом просветлел.

– Ну-ка ты, хмырь в пилотке, – говорит он заму, – ну-ка, плыви сюда.

Зам подошел и представился. Петрович посмотрел на него снизу вверх мутным глазом, как медведь на виноград, и говорит:

– Ты на самоуправление сдал?

– Так точно, – говорит зам.

– Ну-ка, доложи, это что? – ткнул Петрович в стяжную ленту замовского ПДУ.

Зам смотрит на ПДУ, будто первый раз его видит, и молчит.

– А вот эта штука, – тыкает Петрович пальцем в регенерационную установку, – как снаряжается? Зам опять – ни гугу.

– Так! – сказал Петрович, и глаза его стали наливаться дурной кровью, а голова его при этом полезла в плечи, и тут зам начинает понимать, почему говорят, что Петрович забодать может. Приблизил он к заму лицо и говорит ему тихо:

– А ну, голубь лысый, пойдем-ка, по устройству корабля пробежимся.

И пробежались. Начали бежать с первого отсека, да в нем и закончили. Зам явил собой полный корпус – ни черта не знал. Святой был – святее всех святых.

В конце беседы Петрович совсем покраснел, раздулся, как шланг, да как заорет:

– Т е б я ч е м у у ч и л и в т в о е й а к а д е м и и? Вредитель! Газеты читать? Девизы рожать? Плакаты эти сссраные рисовать? А, червоточина?

Ты чего в море пошел, захребетник? Клопа давить? Т ы – п у с т о е м е с т о! Балластина! Пассажир! Памятник! Пыль прикажете с вас сдувать? Пыль?! Влажной ветошью, может, тебя протирать? А, бестолочь?

На хрена ты здесь жрешь, гнида конская, чтоб потом в гальюн все отнести? Чтоб нагадить там? А кто за тебя унитаз промоет? Кто? Я тебя спрашиваю? У него ведь тоже устройство есть, у унитаза!

З д е с ь з н а т ь н а д о, з н а т ь!

Ты на лодке или в почетном президиуме, п и д о р я с и н а? А при пожаре прикажете вас в первую очередь выносить? Спасать вас прикажете? Разрешите целовать вас при этом в попку?

Ты в глаза мне смотри, куль с говном!

Как ты людей за собой поведешь? Куда ты их приведешь? А если в огонь надо будет пойти? А если жизнь отдать надо будет? Ты ведь свою жизнь не отдашь, не-еет. Ты других людей заставишь за тебя жизнь отдавать! В глаза мне смотреть!

Зачем ты форму носишь, тютя вонючая! Погоны тебе зачем? Нашивки плавсостава тебе кто дал? Какая… тебе их дала?!! Пилотку он одел! Пилотку!

В батальон тебя надо! В эскадрон! Коням! Коням яйца крутить! К о м и с с а р ы…

Зам вышел из отсека без пилотки и мокрый – хоть выжимай. Отвык он в академии от флотского языка. А впрочем, может, и не знал он его вовсе.

Вечером Петровичу налили. Петрович выпил и стал – душа-человек.

Как твоя фамилия?

Чего наш советский офицер боится? Он боится жену: она навредить может; тещу; соседей; милицию; советских граждан на улице и в транспорте; хулиганов: они по морде могут дать; и свое начальство.

А чего наш советский офицер совсем не боится? Он совсем не боится мирового империализма.

А чего он боится больше всего? Больше всего он боится своей фамилии.

Возьмите любого офицера на улице за верхнюю пуговицу и спросите его:

– Как ваша фамилия?

– Мо…я?

– Да, да, ваша, ваша, ну?

– Этот… как его… Иванов… или нет… то есть Петров…

– А может, Сидоров?

– Точно! Сидоров, – от настоящего офицера его собственной фамилии на улице никогда не дождешься.

Первый страх у него уже прошел, теперь будьте внимательны.

– Разрешите ваши документы.

Документы от него вы не получите: может, вы скрытый офицерский патруль? Так зачем же ему усложнять свою жизнь? Нет у него документов.

– Дома забыл, – вот так, а вы как думали?

– А пропуск у вас есть?

– Какой пропуск?

– Ну, любой пропуск, где написана ваша фамилия.

– Пропуск у нас есть, но в руки вам его не дам: там не написано, что его в руки можно давать.

А сейчас он от вас убежит, вот смотрите:

– Ой!!! – кричит он и делает испуганное лицо. —

Осторожно! – и хватает вас за рукав, увлекая за собой. При этом он смотрит вам за ухо так, словно вас сзади именно в этот момент переезжает автокар.

Вы инстинктивно оборачиваетесь; ничего там сзади нет, а офицер уже исчез. Пуговицу себе срезал, за которую вы держались, и исчез. Можете ее сохранить на память.

Мой лучший друг, Саня Гудинов, – редкий интеллигент, два языка, – когда его вот так берут на улице, напускает на себя дурь, начинает заикаться и называет себя так:

– Го… го… гоша… Го… го… го… лованов!

Патруль тут же прошибает слеза от жалости к несчастному офицеру-заике, и он от него отстает: грех трогать калеку.

– Заикой меня делает служба, – говорит в таких случаях Саня.

Но лучше всего действует напористый нахрап, ошеломляющая наглость и фантастическое хамство.

Вот мой любимый рыжий штурман, который вошел в мое полное собрание сочинений отдельной главой, тот полностью согласен с Конецким: с патрулем спорят только салаги.

– Главное в этом деле, – любил повторять рыжий, – четко представиться. Чтоб не было никаких дополнительных вопросов.