Расстрелять

- Да, да, это что?

- Это?..

- Это, это, - начинает проявлять нетерпенье старпом, - что это?!

- Это?.. - задумчиво спрашивает вахтенный и изучающе смотрит на ящик.

И тут старпом орет, потому что вся сырая масса грубых переживаний предпоходовой скачки, вся эта куча влажная тревог и волнений, весь этот груз последних дней, лежащий мохнатым комелем на отвислых плечах старпома, от этих неторопливых раздумий вахтенного вмиг ломает самую тонкую вещь на свете хрупкий хребет старпомовского терпения.

- И-я-я! С-п-р-а-ш-и-в-а-ю, ч-т-о э-т-о з-а я-щ-и-к! орет старпом, дергаясь совершенно всеми своими конечностями.

Вахтенный тут же пугается, лишается лица, языка, стыда и совести и стоит бестолочью. В глазах у него мертвенный ужас. Теперь из него ничего не выколотить.

А старпом фонтанирует, не остановить; он кричит, что Родина нарожала идиотов, и что все эти идиоты заполнили ему корабль по крейсерскую ватерлинию, и что у этих идиотов под носом можно мину подложить или что-нибудь им самим (идиотам) ампутировать, а они даже не шевельнутся, и что при необходимости можно даже самих этих идиотов выкрасть, завернув в во влажную ветошь.

- Тьма египетская! - орет старпом. - Чего ж тебя самого еще не завернули?! Чего тебя не украли еще, изумление?!

Потом он бьет несколько раз по ящику ногой и затем, схватив двух моряков, говорит им:

- Ну-ка, взяли эту хреновину и задвинули ее так, чтоб я ее больше никогда не видел!

Моряки берут (эту хреновину) и в соответствии о инструктажем задвигают: оттаскивают на торец пирса и раз-два-три ("Тяжелая, гадость") - размахнувшись, бросают ее в воду.

А потом сколько возвышенной человеческой грусти, сколько остановившейся печали движения начинает наблюдаться на лице у того ученого, который вылез, наконец, за своим ящиком.

Силы моего мазка не хватает, чтоб описать эту боль человеческую и трагедию. Скажем, как классики: "Птица скорби Симург распластала над ним свои крылья!"

Вареный зам

Зама мы называли "Мардановым через "а". Как только он появился у нас на экипаже, мы - командиры боевых частей утвердили им планы политико-воспитательной работы. Все написали: "Утверждаю, Морданов". Через "о".

- Я - Марданов через "а", - объявил он нам, и мы тогда впервые услышали его голос. То был голос вконец изнасилованной и обессилевшей весенней телки.

Когда он сидел в аэропорту города Симферополя, где человек пятьсот мечтало вслух улететь и составляло по этому поводу какие-то списки, он двое суток ходил вокруг этой безумной толпы, периодически подпрыгивал, чтоб заглянуть, и кричал при этом криком коростеля:

- Посмотрите! Там Марданов через "а" есть?.. Инженер неискушенных душ. Он познал нужду на Черном флоте, был основательно истоптан жизнью и людьми, имел троих детей и любил слово "нищета".

- Нищета там, - говорил он про Черноморский флот, и нам тут же вспоминались подворотни Манхеттена.

У него был большой узкий рот, крупные уши, зачеркнутая морщинами шея и тусклый взгляд уснувшего карася.

Мы его еще ласково называли Мардан Марданычем и "Подарком из Африки". Он у нас тяготел к наглядной агитации, соцсоревнованию и ко всему сельскому: сбор колосовых приводил его в судорожное возбуждение.

- Наш зернобобовый! - изрекали в его сторону корабельные негодяи, а матросы называли его Мухомором, потому что рядом с ним не хотелось жить.

Он любил повторять: "Нас никто не поймет" - и обладал вредной привычкой общаться с личным составом.

- Ну, как наши дела? - произносил он перед общением замогильным голосом восставшей совести, от которого живот начинал чесаться, по спине шла крупная гусиная кожа, а руки сами начинали бегать и хватать сзади что попало. Хотелось тут же переделать все дела. Однажды мы его сварили. Вам, конечно же, будет интересно узнать, как мы его сварили. А вот как.

- Ну, как наши дела? - втиснулся он как-то к нам на боевой пост. Входил он всегда так медленно и так бурлачно, как будто за ним сзади тянулся бронированный хвост.

В этот момент наши дела шли следующим образом: киловаттным кипятильником у нас кипятилось три литра воды в стеклянной банке. Банка кипела, как на вулкане. Чай мы заваривали.

- Ну, как...

Дальше мы не слышали, мы наблюдали: он запутался рукавом в нагревателе и поволок его вместе с банкой за собой.

Мы: я и мой мичман - мастер военного дела - проследили зачарованно их - его и банки - последний путь.

- ...наши дела... - закончил он и сел; банка опрокинулась, и три литра кипятка вылилось ему за шиворот.

Его будто подняли. Первый раз в жизни я видел вареного зама: он взлетел вверх, стукнулся об потолок и заорал как необразованный, как будто нигде до этого не учился, - и я понял, как орали дикие печенеги, когда Владимир-Солнышко поливал их кипящей смолой. Слаба у нас индивидуальная подготовка! Слаба. Не готовы замы к кипятку. Не готовы. И к чему их только готовят?

Наконец, мы очнулись и бросились на помощь. Я зачем-то схватил зама за руки, а мой мичман - мастер военного дела кричал: "Ой! Ой!" - и хлопал его зачем-то руками по спине. Тушил, наверное.