Расстрелять

Наши сначала изменили предлог "на" на более удобный предлог "в", а потом, вместо многоточия, написали то место, куда он вылетел.

Заму пришлось все срывать. Хоть и не наш министр обороны, но все-таки неудобно.

И тут мы принимаем известие насчет мамонтенка Димы, мол, отрыли его, отряхнули, и теперь он по Англии путешествует и английская королева его там наблюдает.

И решили наши люди среди радистов зама разыграть.

Дело в том, что зам у нас безудержно верил каждому печатному слову. Просто завораживало его.

Вот они и напечатали ему, что в нашей стране, известной своим отношением к материнству и детству, отрыли из вечной мерзлоты мамонтенка, оживили его, назвали Димой и отправили его в Англию, чтоб побаловать английскую королеву.

Как только зам прочел про Диму, у него все мозги перетряхнуло: до того он обрадовался насчет советской науки. Он даже бредить начал. С ума сошел. Тронулся. Все ходил и заводил соответствующие разговоры. Встанет рядом и начнет вполголоса бубнить: "Мамонтенок Дима, мамонтенок Дима... Советская наука, советская наука..."

У нас потом вся автономка была уложена на этого мамонтенка Диму: и тематические вечера, и диспуты, и концерты - все шло под лозунгом: "Мамонтенок Дима - дитя советской науки!"

Народ у нас на корвете подлый: все знали про Диму, все, кроме зама.

И что интересно: ну хоть бы одна зараза не выдержала. Ничего подобного: всю автономку все продержались с радостными, за нашу науку, рожами.

Когда мы пришли к родным берегам, зам тут же примчался в политотдел и сунул начпо под нос свой отчет за поход. А там на каждом листе был мамонтенок Дима.

- Какой мамонтенок? - остолбенел начпо.

- Дима! - обрадовался зам.

- Какой Дима? - не понимал начпо.

- Мамонтенок, - веселился зам.

- Какой мамонтенок?!

- Советский...

- Мда... - сказал начпо, - сказывается усталость личного состава, сказывается...

Зам потом радистам обещал, что они всю жизнь, всю жизнь, пока он здесь служит, будут плакать кровавыми слезами; на что наши радисты мысленно плюнули и ответили: "Ну, есть..."

САТЭРА*

После автономки хочется обнять весь мир. После автономии всегда много хочется... Петя Ханыкин бежал ночевать в поселок. Холостяка из похода никто не ждет, и потому желания у него чисто собачьи: хочется ласки и койки.

И хрустящие, скрипящие простыни; и с прыжка - на пружины; и - одеялкой, с головой одеялкой; и тепло... везде тепло... о, господи!.. Петя глотал слюни, ветер вышибал слезы...

...И Морфей... Морфей придет... А волосы мягкие и душистые... И поцелует в оба глазика... сначала в один, потом сразу в другой...

Петя добежал. Засмеялся и взялся за ручку двери. А дверь не поддалась. Только сейчас он увидел объявление:

"В 24.00 двери общежития закрываются". Чья-то подлая рука подцарапала: "навсегда!". Тьфу! Ну надо же. Стоит только сходить ненадолго в в море - и все! Амба! За три месяца на флоте что-то дохнет, что-то меняется: появляется новое начальство, заборы, инструкции и бирки... зараза... Петя двинулся вдоль, задумчивый. Окна молчали.

- Вот так в Америке и ночуют на газоне, - сказал Петя, машинально наблюдая за окнами. В пятом окне на первом этаже что-то стояло. Петя остановился. В окне стояло некое мечтающее, пятилапое, разумное в голубом. Над голубыми трусами выпирал кругленький животик с пупочком, похожим на пуговку; наверху животик заканчивался впадиной для солнечного сплетения; под голубыми трусами, в полутенях, скрывались востренькие коленки с мохнатой голенью, в которые, по стойке "смирно", легко вложился бы пингвиненок; грудь, выгнутая куриной дужкой; руки цеплялись за занавески, взгляд - за великую даль. Разумное раскачивалось и кликушечьи напевало, босоного пришлепывало. Разумное никак не могло выбраться из припева "Эй, ухнем!".

В окно полетел камешек. "Эй! На помосте!" Песня поперхнулась. "Эй" чуть не выпало от неожиданности в комнату сырым мешком; оно удержалось, посмотрело вниз, коряво слезло с подоконника, открыло окно и выглянуло. До земли было метра три.

- Слышь, сатэра, - сказал Петя из-под фуражки, - брось что-нибудь, а то спать пора.

Фигура кивнула и с пьяной суетливой готовностью зашарила в глубине.

Через какое-то время голая пятка, раскрыв веером пальцы, уперлась в подоконник, и в окно опустилась простыня. Пете почему-то запомнилась эта пятка; такая человеческая и такая беззащитная... Ыыыы-х! Поддав себе в прыжке по ягодицам, Петя бросился на простынь, как акробат на трапецию. Тело извивалось, физиономия Пети то и дело чиркала по бетону, ноги дергались, силы напрягались в неравной борьбе: простыня ускользала из рук. Ыыыы-х! Бой разгорался с новой силой. Дециметры, сантиметры... вот он, подоконник, помятое, покореженное железо... Нет!

И вот тогда сатэра, совершенно упустив из виду, что он упирается пяткой, нагнулся вперед, собираясь одной рукой подхватить ускользающего Петю.

Всего один рывок - и сатэра, с криком "Аааа-м!", простившись со своей осиротевшей комнатой, сделав в воздухе несколько велосипедных движений, вылетел через окно и приземлился рядом с Петей. Все. Наступила колодезная тишина.