Расстрелять! – II

Остальным начхать триста раз, а у ракетчиков так не получается, у них всё время локоть за спиной торчит, и всё время он их пихает — помоги, помоги!

И Сова помог.

А как же!

Затащили они этот проклятый холодильник на пятый этаж, выпили, и Сова очнулся в два часа ночи в прихожей на ботинках — он лежал, свернувшись клубочком.

— Ё-моё! — воскликнул Сова, ощупывая костюм.— Лучше б я в говно упал!

И я с ним не могу не согласиться. Лучше упасть в говно и пролежать в нём полдня по случаю надвигающегося какого-либо праздника или просто оттого пролежать, что при падении от испарений потерял сознание. У нас командир БЧ-5 вот так упал в говно от потери сознания, то есть наоборот,— сначала в говно, а потом уже потеря сознания, то есть потеря знаний о себе. Его взяли после ресторана в комендатуру, а он попросился у них в гальюн и в дучке уже замыслил побег: выломал доску и уже почти вылез наполовину наружу — и тут неаккуратненько на что-то наступил, и это «что-то» треснуло, и с ужасающим нарастающим звуком он провалился в гавно (или в «говно» — как правильно, не помню) и от немедленно возникшего испарения потерял сознание; его вынимать, а он висит на подмышках, и, главное, никто его не соглашается руками вынимать — всё палкой пытаются, палкой. А она соскальзывает — и по роже. Ужас, одним словом. Смерть героя — упал в говно и утонул. Ужас — ещё раз хочется сказать.

Но этот ужас — это переживание совсем иного сорта, когда ты пошёл за билетами, а очнулся в два часа ночи в передней, на чьих-то невкусных ботинках, а жена всё ещё дома, ждёт тебя, чтоб сходить в кино.

— Ё-моё! — воскликнул Сова ещё раз и ещё раз нашёл с моей стороны полное понимание.

А эти два травмированных с детства членоплёта спят в салате. Дети Арины Родионовны! Он растолкал одного из них, а тот распеленал свои дивные глазки и не узнал Сову:

— Ты кто?

— Я? — удивился Сова, и какое-то время он действительно не знал правильного ответа.— Я — никто.

— Вот и иди отсюда,— сказали ему и выперли за дверь.

Через пять минут Сова вернулся.

— Слушай,— сказал он двери,— пойдём к моей жене, скажешь ей, что я у вас ночевал.

— Да пошёл ты! — возмутилась дверь.

И Сова пошёл.

А в автономках Сова всегда назначал себе день рождения, чтоб получить поздравления и торт. Он подходил всегда к заму тихонько, вставал рядом со спины и говорил скромненько:

— А у меня завтра день рождения.

И зам резко оборачивался, обнаруживал Сову и смущался так, будто тот застал его за чем-то интимным и совестным, и он тут же бросался Сове руку пожимать, поздравляя его всячески, а потом мчался на камбуз, чтоб там торт организовать.

Так что Сова у нас рождался в каждой автономке независимо от времени года. И зам ни разу не проверил, когда же Сова действительно появился на свет Божий.

А ещё Сова любил спать. Он спал сидя, стоя, лёжа, на корточках, на карачках, стоя раком; заходишь к нему в каюту, а он стоит на койке раком, ты ему: «Сова! Сова!» — а он спит; он спал на учениях, на докладах, совещаниях, собраниях, конференциях и просто так. Он спал, когда его распекали: вгонял голову в плечи, делал глазки щёлками и тихо сопел. Он хрючил во время больших и малых приборок, на политзанятиях, политинформациях и в строю, при поворотах на месте и в движении.

Мы стояли в Полярном полгода. И жили на ПКЗ. На этом плавбезобразии. Там была плавказарма, которая, стоя у пирса, давно утонула, то есть нижняя её часть прогнила и впустила воду, и это пешеходное корыто село на грунт. В общем, в трюме — вода, дальше — крысы, потом — матросы, а затем — наша палуба, где офицерам отвели каюты, а выше — начальство. И ещё служба там правилась по всем статьям: «Для подъёма флага построиться — шкафут, правый борт!» — и всё это на корабле, который давно утонул. Просто «карман-сюита» — как всё это дело называл старпом соседей, имея в виду то положение вещей, когда человек засовывает себе руку в карман, чтобы почесать там то, что на виду обычно не чешется.

И ещё командир приказал вытащить из офицерских кают все матрацы, чтоб офицеры в рабочее время не разлагались, то есть не спали бы, как киргизские сурки, то есть без задних ног. И остались в каютах только голые панцирные койки, такие колючие, что на них лечь мог только умалишённый.

Сова надевал шинель, застёгивал её на все пуговицы, на голову — шапку-ушанку с опущенными ушами и в ботинках — руки на груди — заваливался на голые пружины и спал.

Зайдёшь, бывало, в каюту, и не по себе становится: Сова, вытянувшись, лежит в шинели на голых пружинах, свежий как покойник. Ему поначалу даже бирку в руки совали: «Я — умер, прошу не беспокоить».

— Савенко! — кричал командир, когда его вдруг где-нибудь отлавливал.— Где вы пропадаете?

— В цехе, товарищ командир, там клапана…

— В цехе?! Ну-ну! Если узнаю, что вы спите в каюте, клитор вырву!

— Есть! — говорил Сова и поворачивался, и у него на спине — сверху и донизу — была отпечатана койка.

Он обожал надеть на себя повязку дежурного и так разгуливать по территории. Так его никто не трогал, и он никого не трогал.