«...Расстрелять!»

И проверяющий будет ходить вдоль строя и останавливаться, и, по всем законам физики, чем ближе он подходит, тем громче в том месте поют, и чем дальше — тем затухаистей.

Для некоторых будет божьим откровением, если я скажу, что подводники могут петь не только на плацу, но и в воскресенье в казарме, построившись в колонну по четыре, обозначая шаг на месте. Это дело у нас называется «мерлезонским балетом».

— На мес-те… ша-го-м… марш!

И пошли. Раз-два-три… Раз-два-три… Раз-два-три…

— Идти не в ногу…

Конечно, не в ногу. А то потолок рухнет. Обязательно рухнет. Это же наш потолок, в нашей казарме… всенепременнейше рухнет… Раз-два-три… Раз-два-три…

Так мы всегда к строевому смотру готовимся: к смотру с песней; маршируем на месте и песню орем. Отрабатываемся. Спрашиваем только:

— Офицеры спереди?

Нам говорят:

— Спереди, спереди, становитесь.

Становимся спереди и начинаем выть:

— Мы службу отслужим, пойдём по домам…

— Отставить петь! Петь только по команде! Раз-два-три…

Правофланговым у нас рыжий штурман. Он у нас ротный запевала. Он прослужил на флоте больше, чем я прожил, уцелел каким-то чудом, и на этом основании петь любил.

Как он поёт, это надо видеть. Я видел: лицо горит, — на нём, на лице, полно всякой мимики; эта мимика устремляется вверх и, дойдя до какой-то эпической точки, возвращается вниз — ать-два, ать-два! Глотка лужёная, в ней — тридцать два зуба, из которых только тринадцать — своих.

— За-пе-ва-й! — подаётся команда, и тут штурман как гаркнет:

— И тогда! Вода нам как земля!

А мы подхватываем:

— И тогда… нам экипаж семья… И тогда любой из нас не против… Хоть всю жизнь… служить в военном флоте…

Песню для смотра мы готовим не одну, а две. В те времена недалекие песни пелись флотом задорные и удивительные. Вот послушайте, что мы пели в полном уме и свежем разуме:

— Если решатся враги на войну… Мы им устроим прогулку по дну… Северный флот… Северный флот… Северный флот… не подведёт…

И ещё раз…

— Северный флот… плюнь ему в рот, Северный флот… не подведёт… Ну, конечно, «плюнь ему в рот» — это наша отсебятина, но насчёт всего остального — это, извините, к автору.

Правда, положа руку на сердце, надо сказать, что нам, на нашем экипаже, ещё хорошо живется. Грех жаловаться. Мы хоть и в воскресенье уродуемся, но всё же всё это происходит до обеда, и нас действительно домой отпускают, если мы поем прилично, а вот за стенкой у нас живет экипаж Чеботарева — «бешеного Чеботаря», вот там — да-а! Там — кино. Финиш! Перед каждым смотром, каждое воскресенье, они, независимо от качества пения, поют с утра и до 23-х часов. В 23.00 — доклад, и в 23.30 — по домам!

А дома у них в соседней губе. Туда пешком бежать — часа четыре. А в 8 часов утра, будьте любезны, — опять в ствол. Вот где песня была! Вот где жизнь! И койки у нас за стенкой дрожали и с места трогались, когда через переборку звенело:

— Северный флот… Северный флот… Северный флот… не подведёт…

Вторая часть мерлезонского балета

Плац. Воздух льдистый. На плацу — экипажи. Наш экипаж — третий на очереди. Петь сейчас будем. На зачёт.

Мороз с лицами творит что-то невообразимое: вместо лиц — застывшее мясо.

Но план есть план. По плану пение. Плану плевать, что мороз под тридцать.

Над строями стоит пар. Дышим вполгруди: иначе от кашля зайдёшься; как петь — неизвестно.

— Рав-няй-сь! Смир-но! Пря-мо… ша-го-м… ма-рш!

Ну, началось…

Через полчаса все экипажи каким-то чудом песню сдали и — бегом в казарму. А нас третий раз крутят. Не получается у нас. Не идёт песня. В казарме получалась, а здесь — ни в какую.

После третьего захода начштаба машет рукой и говорит командиру:

— Командир! Занимайтесь сами. Предъявите по готовности.

После этого начштаба исчезает.

— Старпом! — говорит командир. — Экипаж уйдёт с плаца тогда, когда споёт нормально! — сказал и тоже исчез.

Остаемся: мы и старпом. Старпом злой как собака. Нет, как сто собак. Лицо у него белое.

— Экипаж! Рав-няй-сь! Одновременный рывок голов! Петров! Я для кого говорю! Отставить. Рав-няй-сь! Смир-но! Ша-го-м! Марш!… Песню… Запе-вай!

— …Если решатся враги на войну…

От холода мы уже не соображаем. Ног не чувствуется: как на дровах идёшь.

— Отставить песню! Раз-два-три! Раз-два-три… Песню запевай!

И так десять раз. Старпом нас гоняет как проклятых. От мороза в глазах стоят слёзы.

— Песню!… Запе-вай!…

И тут — молчание. Строй молчит, как один человек. Не сговариваясь. Только злое дыхание и — всё.

— Песню!… Запе-вай!…

Молчание и топот ног.

— Эки-паж… стой!… Нале-во! Рав-няй-сь! Смир-но! Воль-но! Почему не поём? Учтите, не споёте как положено, не уйдём с плаца. Всем ясно?! Напра-во! Равня-сь! Смир-но! С места… ша-го-ом… марш! Песню… запе-вай!

И молчание. Теперь оно уже уверенное. Только стук ног — тук, тук, тук, — да дыхание. Какое-то время так и идем. Потом штурман густым голосом затягивает:

— Россия… берёзки… тополя… — он поёт только эти три слова, но зато на все лады.

За штурманом подтягиваемся и мы:

— Россия… берёзки… тополя…