Расстрижонка

– Из пророчеств… Ты — ложный пророк. Волк в овечьей шкуре. Язва, гноем текущая. Слова твои — яд разъедающий. Из-за тебя я отпустил Улиту, позволил ей принять постриг. Из-за тебя сыны мои смотрят на меня со злобой лютой, из-за тебя соратники мои веры мне не имеют, из-за тебя неисчислимые укоры от духовников, от людей праведных — пали на главу мою. Не о победах моих над басурманами да погаными люди толкуют, а о похоти беззаконной, старца обуявшей. Будто я — не слуга верный достославной Пречистой Девы, а — кобель старый, на молодых сучек падкий. Ты — лжец. Вот, послушал я, старый, словес твоих сладких, прельстился знаниями невиданными и сокрушён ныне. В унижении и поношении пребываю. То — твоя вина. И ты мне за это ответишь. Вынет из тебя Маноха душу. А заодно и расспросит: сам ли ты до такого злодейства додумался, аль подсказал кто?

– Красиво сказал, Андрейша. Как по «Писанию». Только… Ты бы помахивал. Неча все свои негоразды на меня складывать. Что ты — как баба бессмысленная? Та тоже во всех своих бедах мужа винит. Да только ты мне не жена, и я тебе не муж. Изволь за дела свои сам ответ держать. Я тебя с ясыней под венец за ручку не тянул. Улиту из заруба не звать — не мой совет. Как на тебя сыны твои смотрят — как воспитал, так и глядят. Или что у них животики пучило — тоже я виноват? Теперь — давай по делу. Я лжец? Где? Скажи мне прямо, в лицо — в чём я тебе солгал?

Андрей снова закидывал голову. Будто разглядывал меня ноздрями. Хорошо, что здесь оружейных стволов нет. Двуствольных. Сальная свечка на стенке застенка — чадила и воняла. В полутьме её огонька я видел ненависть князя.

Он не рычал, почти не скалился. Почти… просто смотрел. Лишь минимальные движения мимических мышц. Субмиллиметровые.

Достаточные, чтобы захлебнуться.

В океане презрения.

Достаточные, чтобы сгореть.

В огненном торнадо ненависти.

– Не о чем с тобой толковать. Ты — гад ползучий, искушавший душу мою. И в том — преуспевший. Но покаялся я и очистился. И развеялся морок лживый. А тебя, тварь сатанинскую, каблуком раздавлю. Как тарантула.

Это — катастрофа.

Это — смерть. Моя. И всего недопрогресснутого человечества.

Да фиг с ним, с человечеством! Но самому умирать…

Если он не будет со мной говорить — он не будет меня слушать. Он будет действовать так, как сочтёт нужным. На основании тех знаний, тех оценок, которые у него в мозгу. А они — неверны! Но он не узнает правду. Потому что не даст мне сказать. Защититься, оправдаться, просветить и убедить.

«Раздавить каблуком. Как тарантула».

Бздынь — полный.

А и — плевать.

Я равнодушно пожал плечами.

«Равнодушно» — это не пижонство, не игра на публику. Отгорело. От длительного осознания.

Много раз, ещё со времён Бряхимовского похода, потом — на Стрелке, сейчас вот, под «бермудским парусом» — я представлял возможность этого разговора. «Будет — не будет. Родит — не родит. Мальчика — девочку. Ану — не Ану». В десятке разных декораций, с сотнями вариантов поворотов, реплик, реакций. Я уже пережил эту смерть в своём воображении. Эти смерти. Много раз. Я уже устал от этого. Как он меня убивает. И так, и так, и эдак… Надоело.

У меня нынче — просто смена приоритетов. Временная, я надеюсь. «Меняю свою жизнь на свою правду». Довольно широко распространённый в истории человечества бартер. Глупость, наверное. Но собственная смерть… как-то не очень важна. Ну, по-визжу на дыбе. С горящим веничком, с калёным железом. Может — час, может — день. Потом-то… «дальше — тишина».

«На том стою и не могу иначе, и да поможет мне Бог!».

Лютеру, произнёсшему эти слова в судилище, было тревожнее: поможет Бог или нет, как Он на это посмотрит, правильно ли Его понял… Я в бога не верю. Поэтому неопределённости не имею: мне никто не поможет. Кроме меня самого. «На том стою…». И так — до самой моей смерти.

Что-то многовато я стал на этой «Святой Руси» о смерти думать. Как-то она… постоянно рядом. Всё время — затылком чувствую. И уже перестаю судорожно пугаться. По Карлсону: «Обычное дело».

– Что ж, брат Андрей, жизнь — болезнь неизлечимая. Всегда заканчивается смертью. И моя, и твоя. «Раздавить каблуком…» — можно. Но ты не ответил. В чём лжа?

Ему… было противно. Омерзительно и отвратительно. Ему было тяжело открыть рот, шевелить языком, издавать звуки. Формулировать мысль. А не фонтан отвращения в мой адрес. Взять себя в руки, собраться, построить и бросить в меня связную, осмысленную фразу. Подлежащее, сказуемое, дополнение… А не поток слюней, которые сопровождают проявление шквала негативных эмоций.

* * *

Пока человек говорит — он не кусается.

«Поговори со мною мама.
О чём-нибудь поговори».

Сделай хоть какой-нибудь перерыв в изгрызании, понадкусывании, проедании…

Какое огромное счастье, что у хомнутых сапиенсов пищевой вход совмещён с аудио-выходом! Хотя конечно, есть мастера, которые и «польку-бабочку» сыграть могут. Пищевым выходом. Сохраняя, при этом, другие акустические возможности.

* * *