Рассуждения о Франции

(стр.203 >) (…) Мы хорошо чувствуем, что новый порядок, рожденный в 1789 году, установился на развалинах, к которым нас по-прежнему привязывает какая-то частица нашей памяти, но также наша ностальгия. (…) Новый подъем интереса к творчеству Жозефа де Местра, одного из самых радикальных ниспровергателей Революции и демократического общества, является, вероятно, знамением этой ностальгии, если не выражает изменений в современных взглядах на Революцию. Посудите сами: кроме настоящего сборника избранных произведений Местра о Революции,[280] за последние несколько месяцев появилась дюжина книг, посвященных жизни и творчеству савояра, две биографии университетского уровня (одна из которых — на английском языке), новое издание «Рассуждений о Франции» (четвертое за менее чем десять лет), академическое издание «Санкт-Петербургских вечеров» (впервые подготовленное на основе авторской рукописи), выступления на различных коллоквиумах.[281] (стр.204 >)

Это тем более удивительно, что Местр не рассматривается уже, как то было в XIX веке, в качестве одного из столпов легитимистской католической мысли, что он не является более знаменосцем социального консерватизма, политического ультрарасизма, религиозного ультрамонтанства. Со времен второй мировой войны ни одна школа мысли, ни одна церковь или секта более его не востребовала. Как же объяснить вызываемый им интерес?[282]

Сиоран в своем блестящем эссе о реакционной мысли дает объяснение: Местр входит в число великих провокаторов. Его ум, в котором нет чувства меры, разговаривает с нашим веком, полным несоразмерностей. Местр — полемист, «служащий предприятиям безнадежным», фанатик парадокса, «неистовый доктринер», столь мало христианский Савонарола, который обольщает и одновременно выводит из себя таких моралистов, как Сиоран и Ионеско. Вчера у него, как у певца порядка, искали доводы, заставляющие поверить в возвращение аристократического общества; сегодня, может быть, именно у него, как у ниспровергателя Просвещения, разрушителя наших светских идолов, современники ищут понимания того, что означает дрожь святотатства. (стр.205 >)

1789 год явился для савойского сенатора знамением новой мировой эпохи:[283] это предчувствие он разделил с самыми проницательными его современниками, с умами, предвосхитившими романтизм, — Луи-Клодом де Сен-Мартеном, Балланшем,[284] мадам де Сталь, Шатобрианом. Как и они, Местр ощутил в Революции не только разрушение религиозного, политического и социального порядка, но и глубокое потрясение старого мира: время испытания, неотступным образом ставящего проблему присутствия зла, но зла неизбежного, предвестника возрождения как индивидов, так и наций.

Тема «Жозеф де Местр и Революция» — это не только Местр до и во время Революции (когда савояр из свидетеля Революции превращается в ее активного противника), но это также Жозеф де Местр через Революцию. Именно благодаря этому грандиозному событию Местр открылся себе самому как политический и как религиозный писатель. Именно Террор, вторжение иррациональности в историю, порывая с возможностями разума к пониманию, превратил Местра в писателя, выражающего парадокс, аллегорию, возвышенное.

Дантово дыхание, ощутимое в лучших страницах таких произведений Местра, как «Речи маркизе де Коста» (1794), «Рассуждения о Франции» (1797), «С. — Петербургские вечера» (1821), есть выражение стилистики возвышенного, к которой прибегает Местр для выявления метаполитического и метафизического значения Революции. Обращение к возвышенному является (стр.206 >) для него единственным риторическим способом постигнуть трансцендентность, понять потаенный смысл Революции таким, каким он открылся озарению Местра, начиная с 1794 года. (…)

Увлеченно наблюдая за предвестниками великих революционных дней, а затем за ними самими, этот савояр, подданный сардинского короля, интуитивно понял, что Французская революция одновременно и необходима, и неизбежна: дочь века Просвещения и, как вскоре он добавит, дочь века Реформации, она представится ему, после прочтения и осмысления труда Бёрка,[285] конечным следствием направленности западной эпистемологии со времени Возрождения. Местр увидит в реформизме своей молодости и в более радикальном реформизме членов французских судебных палат заблуждение, которое было в самих истоках Революции: этого восстания нотаблей, к которому он присоединился всем сердцем и душой.