Рассуждения о религии, природе и разуме

Апиций. Но ведь вы изобрели телескоп![50] После вас сделали для ушей то, что сами вы сделали для глаз. Я слыхал, как говорили, что изобретены трубы, удваивающие и даже умножающие в несколько раз силу голоса.[51] Итак, вы усовершенствовали и позволили также усовершенствовать другим наши чувства. Я попросил бы вас потрудиться ради чувства вкуса и придумать какой-нибудь инструмент, который усиливал бы удовольствие от еды!

Галилей. Великолепно!.. Если только у вкуса нет от природы всего возможного совершенства.

Апиций. А почему оно должно быть у него большим, чем у зрения?

Галилей. Зрение тоже очень совершенно. У людей бывают отличные глаза.

Апиций. А что же это за плохие глаза, которым должен служить ваш телескоп?

Галилей. Это глаза философа. Люди эти, которым понадобилось узнать, имеет ли Солнце пятна, вращаются ли планеты вокруг своей оси, состоит ли Млечный Путь из маленьких звезд, не имеют глаз, достаточно хороших, чтобы разглядеть все эти объекты настолько ясно и отчетливо, как это им требуется; но другие люди, коим все это безразлично, являются обладателями отличного зрения. Если единственное, чего вы хотите, это извлекать из вещей наслаждения, у вас все для этого есть; но вы не располагаете ничем для их познания. Людей обычно ничего не касается, но философов касается все. Техника совсем не располагает новыми инструментами для первых, но она никогда не удовлетворит потребности в них вторых.

Апиций. Я согласен, что техника не дает обычным людям новых инструментов, чтобы вкуснее есть, но пусть бы она не давала их и философам, как она дает им телескопы, чтобы улучшить их зрение; тогда я буду считать, что им хорошо заплачено за труды, которых стоит их философия: ибо в конце концов кому она нужна, если она не делает открытий? И зачем делать открытия, если это не служит удовольствиям?

Галилей. Эта жалоба очень давняя.

Апиций. Но если разум делает иногда новые приобретения, почему не делать их также чувствам? Это ведь было бы гораздо важнее.

Галилей. Тогда чувства несомненно бы обесценились. Они настолько совершенны, что с самого начала получали все удовольствия, какие только им можно доставить. Если разум находит новые знания, его можно лишь пожалеть. Значит, от природы он очень несовершенен.

Апиций. Следовательно, цари персов, обещавшие великое вознаграждение тем, кто изобретет новые удовольствия, были попросту дураками?

Галилей. Да. Убежден, что они от этих наград не разорились. Изобрести новые удовольствия! Раньше ведь следовало бы привить людям новые потребности!

Апиций. Как? Вы считаете, что каждое удовольствие основано на потребности?! Тогда я предпочел бы утратить потребность ради удовольствия. Ведь природа ничего не дала нам даром?

Галилей. Это не моя вина. Но вы, осуждающий мои взгляды, вы более других заинтересованы в том, чтобы это было правдой. Ведь если существовали бы новые удовольствия, вы никогда не утешились бы из-за того, что не сохранили себя для жизни в Новое время, когда вы могли бы их извлечь из открытий всех минувших веков. Что же касается новых познаний, то, я уверен, вы не станете ревновать к ним тех, кто ими обладает.

Апиций. Я начинаю понимать вашу мысль, она больше соответствует моим наклонностям, чем я думал. Ясно вижу теперь, что познания — это совсем не столь великое преимущество, ибо они убегают от тех, кто их хочет схватить; вижу также, что природа не дала себе труда уравнять в этом отношении людей всех времен. Что касается удовольствий, то ценность их куда выше. Было бы слишком несправедливым терпеть, чтобы один век мог обладать ими в большей степени, чем другой: поэтому-то они и были распределены между всеми поровну.

Стратон, Рафаэль Урбинский

Стратон. Я совсем не ожидал, что совет, данный мной моему рабу, будет иметь столь счастливые следствия. Он принес мне сразу и жизнь и царство; здесь же он вызывает уважение ко мне всех мудрецов.

Рафаэль Урбинский. А что это был за совет?

Стратон. Я был в это время в Тире.[52] Все рабы этого города взбунтовались и задушили своих господ. Но один из них, бывший у меня в услужении, проявил такую гуманность, что пощадил мою жизнь и скрыл меня от ярости остальных. Они сговорились между собой выбрать царем того среди них, кто в определенный назначенный день первый заметит восход Солнца.

Они собрались на равнине. Вся эта толпа вперила глаза в восточную часть неба, откуда должно было взойти Солнце; только мой раб, которого я научил, что следует делать, смотрел не на восток, а на запад. Не сомневайтесь, все остальные сочли его дураком. Между тем он, стоявший к ним спиной, увидал первые лучи Солнца, заблестевшие на вершине очень высокой башни, в то время как его товарищи все еще искали на востоке солнечный диск. Тонкость его ума вызвала всеобщее восхищение; но он признался, что своей удачей обязан мне и что я еще жив: тотчас же я как человек божественный был избран царем.