Рассуждения о религии, природе и разуме

Я забыл Вам сказать, что жители Борнео убеждены, будто законнорожденные дети должны походить на своих родителей. Ээнгю — так звучало имя новой принцессы — в совершенстве походила на покойную королеву Милизео, в то время как у Мрео не было ни одной сходной с ней черточки. Было, например, замечено, что Мрео очень не любит показываться народу. Говорили даже, что она уничтожила, насколько ей это было доступно, все портреты Милизео. Совсем напротив, Ээнгю, сколь только могла, ревностно хранила эти портреты, чем добилась того, что сходство ее с покойной королевой утвердилось исключительно прочно.

Мрео, со своей стороны, имела большое преимущество — ведь было очевидно, что ее родила Милизео, по крайней мере это было ясно из доклада сановников, бывших свидетелями этого события; в то же время сановники эти вовсе не видели рождения Ээнгю.[65] Правда, Ээнгю утверждала, что они были подкуплены, но это было весьма маловероятным. Она рассказывала также историю своего рождения, согласно которой она оказывалась законной дочерью Милизео; но история эта была уже почти совсем невероятной и очень походила на историю графа Сен-Жирана,[66] имевшую большое распространение у нас, в Европе.

Между тем соперничество этих двух королев разделило на две партии все население острова, и во всех его частях разгорелась война. Одни утверждали преимущество портретного сходства перед достоверностью происхождения, другие — преимущество рождения перед сходством. Последовали кровавые стычки, но ни одна из партий не смогла полностью разгромить другую. Однако считается, что Мрео это удалось. Недавно она захватила на очень неудобной местности часть армии Ээнгю и потребовала от нее присяги на верность. Если ее партия благодаря этому не очень-то укрепилась, поскольку воины Ээнгю не слишком охотно сражаются под ее знаменами, то по крайней мере партия Ээнгю была этим очень ослаблена.

Я позаботился в минувшем году довести до Вашего сведения перипетии этой войны, поскольку Вы достаточно любите историю, для того чтобы не пренебрегать историей варварских стран, обычаи и нравы которых столь удивительны.[67]

* * *

Г-н Фонтенель, написавший все вышеприведенное, является достойным племянником господина Корнеля.[68] Сначала он увлекался поэзией и сочинил немало изящных поэм. Многие из них были изданы в «Mercure galant».[69] Он сочинил также новые «Диалоги мертвых», вызвавшие множество похвал.

В настоящее время он, кажется, считает, что произведения изящного искусства остались позади в его творчестве, поскольку он целиком и полностью погрузился в занятия математикой и метафизикой. Именно он — автор «Двух вопросов арифметики», написанных для № 9 нашего журнала и напечатанных в нем в сентябре и ноябре 1685 года. Если он сделает такие же успехи в области метафизики, какие, видим мы, он сделал в галантных стихах[70] и в математике, он станет выдающимся человеком в трех областях, каждая из которых обычно требует совершенно особой склонности души.

РАССУЖДЕНИЯ О МНОЖЕСТВЕННОСТИ МИРОВ [71]

Предисловие

Я нахожусь сейчас почти в положении Цицерона, приступившего к изложению на своем родном языке философских предметов, до тех пор трактовавшихся лишь по-гречески. Цицерон нам сообщает, что тогда говорили, будто подобные работы совершенно бесполезны, ибо те, кто любит философию и дал себе труд изучить ее по греческим книгам, не считают нужным заглядывать после этого в книги латинские, которые не оригинальны; а те, кто не имеет вкуса к философии, не стремятся познать ее ни по-гречески, ни по-латыни.

На это он отвечал, что дело обстоит прямо противоположным образом: люди, незнакомые с философией, стремятся приобщиться к ней, опираясь на легкость латинского чтения; а тем, кто уже стал философом благодаря чтению греческих книг, приятно видеть, как эти предметы изложены по-латыни.

Цицерон имел полное право это утверждать. Его выдающийся гений и уже заслуженная им великая слава обеспечили успех нового вида писаний, предлагавшихся им публике. Что же касается меня, то я, конечно, не располагаю такими же основаниями для доверия к моей затее, столь похожей на его. Мне вздумалось излагать философию в стиле совсем не философическом: я попытался привести ее в такой вид, чтобы она не оказалась слишком сухой для людей светских и в то же время — слишком игривой для ученых мужей. Но если мне, подобно Цицерону, скажут, что такое сочинение не подходит ни ученым, которые из него ничего не почерпнут, ни светским людям, которые и не пожелают из него ничего почерпнуть, то я не побоюсь ответить то же самое, что ответил он. Вполне возможно, что, пытаясь найти ту золотую середину, благодаря которой философия станет доступной всему миру, я нашел то, что сделает ее не доступной никому. Золотую середину найти не так-то просто, и мне кажется, я не стану выполнять эту неблагодарную задачу дважды.