Рассвет

Выглядел этот Фима Сатаров совершенно спокойным, будто и не подвергался минуту назад смертельной опасности.

– Еврей или татарин? – осведомился Двуха.

– Какая тебе разница-то? – заметил, оглянувшись, Сомик. Они с Нуржаном уже прилаживались принять очередную сваю.

– Любопытствую, – объяснил Игорь. – Нельзя, что ли?

– Русский, – ответил юноша. – Фамилия от названия речки – Сатаровки. У нас полдеревни Сатаровы… А Фима – это Амфибрахий значит, – добавил юноша, внезапно смутившись. – Меня папа так назвал, он у меня поэт. Правда, не очень это… способный. Потому и не очень известный.

– И откуда же ты такой взялся, Фима? – спросил Двуха.

Амфибрахий Сатаров не успел ответить. К ним протиснулся Трегрей – видно, спешивший сюда с самой вершины холма, взволнованный и даже вроде как испуганный.

– Цел? – Он схватил юношу Фиму за плечи, встряхнул раз и заглянул в глаза.

– Ага…

– Будь достоин, – начал было Двуха, несколько удивленный, что Трегрей, появившись, не обратил на него никакого внимания.

– Долг и Честь, – ответил Олег и снова развернулся к Амфибрахию. – Как это произошло? Ты что-нибудь почувствовал?

– Чужих психоимпульсов не было, – сказал Фима. – Случилось то, что и должно было случиться. Само собой…

– Между прочим, – проговорил Двуха, ощутивший в этот момент что-то вроде ревности, – у нас кое-какие новости есть. Даже и не кое-какие, а – важные… Есть шанс до Охотника добраться! А через него – чем черт не шутит – и до самих Хранителей!

– Погоди сюминут, – не заинтересовался важными новостями Олег. – Дай-ка я посмотрю…

Не снимая рук с плеч юноши, Олег впился взглядом в послушно остановившиеся его зрачки. Голубая жилка на виске Трегрея запульсировала. Через несколько секунд он отпустил Фиму. И скомандовал:

– Возвращайся наверх! Ты там надобен, а не здесь, понимаешь? Мы не имеем права рисковать!

– Я ничем и не рисковал, – произнес юноша. Не оправдываясь, не извиняясь и не протестуя, просто словно фиксируя истину, в которой не сомневаются. – Со мной ничего не случится. Со мной никогда ничего не случается.

– Очень на это надеюсь, – сказал Олег. – И тем не менее – даже если и так – нам нельзя медлить. Мы должны успеть.

Кивнув, Фима направился к вершине Чудесного холма. А Олег обернулся к Двухе:

– Итак?..

– А кто он есть вообще, этот… Амфитеатр очкастый? – тут спросил Игорь. – Чего ты над ним квохчешь? И что это, в конце концов, значит: «спешим, должны успеть…»? Куда ты все спешишь-то? Что вообще происходит?

– Вопрос не в том, что происходит, – ответил Олег, – а в том, что должно произойти.

– И что же?

На лице Трегрея резко обозначились скулы, он помедлил немного с ответом.

– Не знаю, – признался он наконец. – Что именно произойдет – не знаю. Уверен лишь в том, что этого не избежать… И что ждать осталось недолго. Я это… ясно чувствую.

– Да чего не избежать-то? – рассердился вдруг Двуха. – Что ты чувствуешь?

– Не знаю, – повторил Олег.

– Не хочешь говорить, – определил Сомик, внимательно вглядевшись в Олега.

– Пожалуй, – нехотя согласился тот. И вдруг как-то виновато отвел глаза. – Времени мало, – повторил он. – Успеть бы палестру достроить. Нам обязательно надобно успеть достроить палестру! Это очень важно.

– Палестру, палестру… – проворчал Двуха. – А Охотника вычислить – это не важно, получается, да?

– Бессомненно, важно, – согласился Трегрей. – Но вперво – палестру. Что же, рассказывайте, что у вас…

– Мы-то расскажем, – сказал Двуха. – А что толку? Все равно самим придется все делать. Ты-то не подключишься, верно? Тебе палестра дороже. И Амфитеатр твой…

Олег не ответил на этот выпад. И именно поэтому витязи поняли, что Двуха в этом своем утверждении оказался прав.

* * *

До своих двадцати двух лет Амфибрахий Сатаров прожил легко и бестревожно, он жил, как с горки катился по удобной наезженной колее, оставляя все возможные ямки и кочки по обочинам. Даже диковинное имечко, дарованное отцом-поэтом, нисколько ему не мешало. Нет, конечно, неприятности с ним, с Амфибрахием Сатаровым, случались, как без них… Но ничего серьезнее выскользнувшей из рук маминой любимой чашки, сбитых вследствие падения с велосипеда коленок или, скажем, несправедливой двойки на его долю не выпадало. Настоящие беды и несчастья обходили Амфибрахия стороной.

Вернее сказать, он их обходил.

С раннего детства он ощущал в себе способность предвидеть грядущую напасть. Это было как… блуждая в темноте, чувствовать где-то рядом жар пламени. Жар становится сильнее – значит, нужно менять направление движения, огибать незримое, но оттого не менее гибельное пламя. Поначалу этой удивительной способности он подчинялся бессознательно; принимая свой дар за совершенно естественное чувство – вроде зрения или слуха, которыми владеет каждый. Причин увериться в обратном у него не было – как-то так получилось, что до самой школы крупные бедствия не касались даже периферии его существования: никто из его родных и знакомых не умирал, не болел тяжело, даже не травмировался. Реальность будто затаилась, накапливая энергию, выжидая момент, чтобы ударить наверняка и побольнее…