Рассвет

Кривочская молодежь, радуясь случаю побезобразничать, завопила и засвистела громче прежнего. Многие, снимая происходящее на телефоны, пробивались поближе к эпицентру. Их не очень-то и пропускали – и толпу заколыхали сразу несколько потасовок, оказавшихся, впрочем, скоротечными, так как витязи поспешили растащить дерущихся.

– Что деется, что деется! – горько завздыхала, крестясь, какая-то старушка, затесавшаяся в самую гущу, нещадно толкаемая, но удобного зрительского места покидать не собирающаяся. – При Налимове-батюшке такого бардака не было!..

– Да поймите вы наконец! – надрывался Пересолин. – Пруд будет осушен, кричите вы или не кричите! Хоть закричитесь совсем! А парк устроим для всех! Общественный! Место культурного отдыха! Слышите – культурного! Неужели для вас какие-то жалкие тысячи дороже общественного городского парка?

– Понятно, что дороже! – ответили ему из толпы. – Будь он хоть из хрусталя и золота, этот парк, так все равно он – общий. А тыщи, пусть и небольшие, но свои собственные, кровные, личные!

– Грабят! – пронзительно заверещал дед Лучок, кажется, сейчас окончательно осознав, что выгода-таки уплывает из рук. – Грабят нас, мужики и бабы!

– Пусть Трегрея сюда позовут! – поддержали его. – Он за нас, за народ, он грабить не позволит! А то эти холуи его все за него решают!

– Трегрея!

– Трегрея хотим!..

– И компенсацию!

– Кто бы сомневался, – проговорил Борян Усачев. – «Вот приедет барин, вот он нас рассудит»… Да, Евгений Петрович? Евгений Петрович?..

Но мэр Пересолин его уже не слышал. Мэр Пересолин вдруг страшно побагровел, вытаращил глаза и закричал так, что в радиусе нескольких метров от него митингующие притихли и попятились, сминая задние ряды.

– Да будьте вы прокляты! – проорал мэр Пересолин. – Ваша взяла, понятно? Убираю технику! Демонтирую трубопровод! Не будет никакого парка. Не хотите – не будет! И компенсаций тоже не будет! Ничего не будет! Оставайтесь, как и прежде, со своим засранным заиленным прудом, стаями комаров и вонью! Все! Баста! До свидания!

И он повернулся, полез, отдуваясь и чертыхаясь, в автомобиль. Усачев, тоже несколько обескураженный криком Евгения Петровича, придержал его за руку.

Несколько минут было относительно тихо – только побулькивали в толпе удивленные голоса, обсуждая услышанное. Потом кто-то неуверенно возгласил:

– Чего это? А как же эти самые… предвыборные обещания?

– Предвыборные обещание как же? – затарахтела, опять разгоняясь, машина народного волнения. – Сулили, сулили, обещали, обещали… и опять при своих остаемся?

– На что наши налоги идут?!

– Компенсацию даешь! – загорлопанил, карабкаясь обратно на коляску, Гаврила Носов.

– Даешь!.. – поддакнул ему дед Лучок, но его решительно отодвинули в сторону:

– Да пошли вы со своей компенсацией, баламуты! Компенсацию еще какую-то придумали… Даешь парк культурный общественный!

– Культуру хотим!

– Компенсацию!

– Да ты-то чего орешь? Тебе разве компенсация полагается? Ты в списках есть?

– В каких еще списках?

– Во дурень! Компенсацию требует, а про списки не знает!

– Ты того!.. Язык попридержи, а то я тебе на него наступлю!..

– А попробуй!

– А попробую! Серега, возьми баян, сейчас я кое-кому финтилей под глаз навешаю!..

– Трегрея сюда! Где Трегрей? Пусть рассудит, пусть заступится!..

Усачев наклонился к Пересолину, понуро сидящему в открытой машине:

– Ну как? По-моему, пора начинать отрезвляющие процедуры, а?..

Евгений Петрович поднялся, огляделся, морщась от воплей. Народу все прибывало, шум нарастал, и градус кипения, вроде снизившийся, опять неуклонно рос. Бывшего жэкэхашного начальника в очочках нигде не было видно.

– Погоди со своими процедурами, – сказал Пересолин. – Видишь, толпа какая? И все растет, растет… Контролируйте ситуацию, не допускайте крайностей – пока Олег не приедет.

– Да куда уж еще дольше ждать-то? Мы начнем, а потом уж Олег и подтянется. Он с минуты на минуту должен быть.

– А если в толпе задавит кого-нибудь, когда вы… процедуры начнете? А?

– Едет! – завопил кто-то издалека. – Сам Трегрей едет!

* * *

Гомон стал громче, теперь в нем засверкали оттенки злорадного торжества. Автомобиль, в котором подъехали Олег и Женя, вмиг оказался в бурно колеблющемся кольце революционеров – таком плотном, что ни Трегрей, ни Сомик поначалу не имели возможности открыть дверцу. Дед Лучок, волшебно преобразившийся из яростного бунтаря в смиренного старикашку, просунул увенчанную засаленной кепкой голову в автомобильное окошко и трагически закряхтел:

– Явился, наконец-то, отец родной! Услышал стон народный! А тута у нас ведь не все так гладко, как тебе, верно, докладывают… Тута у нас беспредел и унижение!

– В бригады сгоняют! – поспешил наябедничать подоспевший с другой стороны Гаврила и, тут же обернувшись, продемонстрировал ближайшим смутьянам сложенные колечком указательный и большой пальцы – мол, вот, пошло дело разоблачения. – Мэр нас заставляет бесплатно на себя пахать! – снова наклонился он к окошку. – А денежки за нас, конечно, в карман…