Рассвет над морем

Ласточкин с любопытством разглядывал Риггса. Мысли вихрем проносились в его голове. Взяли его одного или захвачен еще кто-нибудь из товарищей? Что делается сейчас на берегу, в Одессе? Как дела в подполье? Как идет подготовка к восстанию? Где партизаны и Красная Армия? Знают ли товарищи, где он? Готовятся ли его освобождать?

Он с интересом разглядывал Риггса, но не отвечал на его предложение.

— Вы молчите, — грустно вздохнул Риггс. — Я понимаю: вам надо время, чтобы обдумать все. Ну что ж, время для обдумывания есть. Мы все равно не можем выбраться отсюда, пока не утихнет шторм. Как вы считаете, это долго протянется?

— Долго, — сказал Ласточкин. — Если будете медлить, то выбраться отсюда вам не посчастливится…

Все выслушали его внимательно. Фредамбер быстро перевел, а Риггс, усмехнувшись, сказал:

— Вы меня не поняли. Я говорю о шторме на море. Если же вы выражаетесь аллегорически, имея в виду шторм большевистской революции, то… — он развел руками и не спешил с ответом, подбирая подходящие слова, — то сам факт, что вы тут… свидетельствует, что наш ветер вырвал с корнем могучий дуб… в ваших лесах большевизма.

Ласточкин гоже улыбнулся.

— Я выражался не аллегорически. Но если вы любите аллегории, то извольте. Народный шторм против иноземных захватчиков и контрреволюции усиливается.

— Галантная беседа… — пренебрежительно усмехнулся и генерал д’Ансельм. — Скажите, а ваш друг экспроприатор Котовский — простите, я хотел сказать: доктор Скоропостижный, — что, он способен усилить этот ваш народный шторм самим фактом своей гибели?

Фредамбер быстро перевел слова генерала, но Ласточкин, не знавший ни французского, ни английского, понял самое главное и без перевода. Котовский! Неужели и Григорий Иванович в этой плавучей тюрьме, за дощатыми переборками кают? Доктор Скоропостижный… Сомнения нет, эта маска раскрыта. Предательство? Или хитрость разведки?

Тревога охватила Ласточкина. Этот удар так потряс его, что чуть было не свалил с ног. Однако он нашел в себе силу воли, чтобы внешне остаться спокойным и ничем не выказать своего потрясения.

Боль за судьбу Григория Ивановича сжала его сердце, но тревога за подполье, за успех восстания была так велика, что не расслабила Ласточкина, а, наоборот, придала ему сил. Теперь он был готов ко всему. Ничем не удастся сломить его стойкость.

И вдруг, воспользовавшись минутной тишиной между двумя ударами волн, Ласточкин крикнул во всю силу своих легких:

— Григо-о-рий Ива-а-нович!

Это было так неожиданно, и крик Ласточкина был такой громкий, что генералы зажали уши, а Риггс испуганно вытаращил глаза. В это время волна ударила в борт и, каскадом перекатываясь через палубу, загрохотала наверху. Все опомнились. Ласточкин схватился за ручку двери и выпрямился. Он снова, как и раньше, был спокоен, будто и кричал это не он. Волна отгрохотала, в каюте опять стало тихо. И тогда внезапно издалека, из самых недр утлой деревянной посудины, раздалось далекое: «Григо-о-рий Ива-а-нович!..»

Это было не просто эхо. Кто-то действительно кричал с другого конца судна. Но это не был голос Котовского.

Значит, в плавучей тюрьме находился еще кто-то, еще один человек — только один, потому что больше не откликнулся никто, а голос Ласточкина узнал бы каждый.

Но Ласточкин голоса не узнал. Кто же это такой? Кто же из товарищей вместе с ним попал сюда, в эту плавучую могилу?

Ласточкин овладел собой.

— Извините… — улыбнулся Ласточкин, — просто захотелось прочистить горло… Здесь, знаете, сырость, холод, а у меня, знаете, больные гланды…

Он вызывающе смотрел на своих мучителей, не скрывая насмешки. И чтобы покончить со всем этим и скорее перейти дальше, Ласточкин сказал:

— Знаете, что? Не треплите себе нервы, да и мне дайте покой. Я считаю нашу беседу законченной.

А думал он в это время только одно: на воле Котовский или, может быть, заключен в другой застенок?

2

Нет, Котовский не был арестован.

В Маяках, на краю села, в ветхой кузнице, прилепившейся к крутому берегу Днестра, они сидели с Жилой и мирно беседовали.

Здесь, в старой кузнице, и жил Григорий Иванович вместе с Сашком Птахой. Позавчера Сашко пошел в очередной рейс по связи с Одессой, и его возвращения надо было ожидать сегодня утром с минуты на минуту. Только что рассвело. Солнце еще не вставало, но восток за лиманом уже густо заалел; похоже было на то, что день будет теплый, солнечный, хороший. В темную кузню сквозь широко раскрытую дверь и небольшое оконце под потолком, покрытое толстым слоем копоти, пробивался свет ранней зари. В кузне, собственно говоря, и был штаб создаваемого отряда. Только-только рассвело, а Степан Жила явился, как обычно являлся каждое утро, спросить, какие будут приказания. Будет ли Григорий Иванович проводить конные занятия — вольтижировку и рубку лозы, или прикажет вывести бойцов в плавни на учебную стрельбу? Или, быть может, выделит сегодня время на «словесность» — заслушать и обсудить доклад о международном положении, который обещал сделать лично сам Григорий Иванович?