Рассвет пламенеет

— Но почему же между вами с Андреем Ивановичем неопределенно?..

— Я вижу, ты неправильно поняла меня, — сказала Магура. — В наших отношениях наступило потепление, Леночка. Пришло оно, правда, не сразу… И не само по себе так у нас все получилось. Потепление наступило постепенно, знаешь, как это бывает весной?.. И потом, — она засмеялась, — у нас не вода же, а кровь в жилах.

— А вы не боитесь заморозков? Весенних, знаете, — бывает, что потепление наступает слишком рано! А то застынет и кровь!..

— Ты думаешь, что только случай, обстановка нас сблизила? — возразила Магура, продолжая улыбаться. — Нет, наши отношения сознательные…

Лена заставила себя улыбнуться Магуре. Она сидела рядом с Тамарой Сергеевной, подобрав под себя ноги и опершись локтем на колено, взяв в маленький кулачок свой покрасневший подбородок. «А вот у меня только «обстановка», — с душевной болью думала она. И никакого понимания… Эх, дура же я, дура. Влюбилась в семейного человека. И вообще, нашла же время для такого серьезного дела! Подумаешь, глотнула вольного воздуха! Девчонка! Больно скоро тебе захотелось стать самостоятельной!».

— Я рада за вас, рада, что вам никто не мешает, — громко и резко сказала она и тяжело поднялась со своего места. — Мне думается, что между вами получается правильно. Я, Тамара Сергеевна, завидую вам. Все у вас как-то лучше…

Лена чуть было не сказала: «лучше, чем у меня», но вовремя прикусила язык. Встав, она отвернулась и нетвердой поступью пошла к раскрытым дверям. Холодная струя воздуха пахнула ей в разгоряченное лицо. Дул резкий встречный ветер, но Лене все было душно, как будто продырявили грудь и легким не хватало кислорода, и она усиленно глотала воздух. «Нужно собрать всю силу и волю, чтобы овладеть собой, подавить свое ненужное, неправильное чувство», — думала девушка и вся замирала от этих страшных для нее мыслей. Чувства никак не хотели слушаться разума. И все же постепенно ею овладевало какое-то злое, почти беспощадное к себе чувство.

А на каменистый берег с сердитым ревом бросались разъяренные волны. Море бугрилось под лохматыми, низко обвисшими тучами. Впереди серела не покрытая снегом земля Советского Азербайджана.

XXXIV

Трудно было Лене бороться с охватившим ее чувством одиночества, хотя девушка и понимала, что она сама его выдумала. По-прежнему все относились к ней дружески. Ей казалось, однако, что это просто ей сочувствуют. На вопрос, почему она такая грустная, Лена как бы говорила своей тихой улыбкой: рада бы чувствовать себя, как прежде, да не могу.

А впрочем, она даже Магуре не позволяла до конца понять, что творится в ее душе. На попытки разговориться с ней отвечала уклончиво или отмалчивалась. И лицо ее было все время так сосредоточено, что Тамара Сергеевна решила не приставать больше с вопросами, дать ей время успокоиться и взять себя в руки.

Но время шло, поезд устремлялся дальше и дальше, а спокойствие не приходило к Лее. Ее угнетала не только неразделенность чувств, но невыносимо жаль было, что утрачивалась простая человеческая дружба с Рождественским. Однажды у нее возникла мысль, которая не покидала уже ее больше: вот подойти бы к нему и сказать откровенно: да, полюбила, сама в этом виновата, но я не претендую ни на что, поверьте! Разве нельзя хоть дружить? Зачем нужно такое говорить, — на этот вопрос она не желала искать определенного ответа. Честно поговорить бы с ним и только.

Затем Лене начало временами казаться, что Рождественский замечает ее страдания и угадывает причину их потому и избегает возможности оказаться с ней наедине. «Неужели он, в самом деле, все понял? — думала она и удивлялась, что это теперь как будто не смущает ее. — За свою любовь к нему, за эту вину я готова уплатить настоящую цену, — горько думала она. — Но как он отнесется все-таки к моему признанию? Смогу ли, поговорив с ним, побороть себя или хотя бы сделать вид, что поборола, смирилась с невозможностью нашей любви». И на этот вопрос тоже не находила вразумительного ответа. Продолжая искать подходящего случая заговорить с ним, рассуждала, успокаивала себя: «Ну и что же, что он, быть может, промолчит, ну и что же из этого? Пусть он даже ударит меня своим ледяным спокойствием, — все равно я должна сказать ему все откровенно!».

Решимость, однако, часто пропадала, а вместо нее являлось презрение к себе. Оно, правда, было тоже неустойчивым, мимолетным и гораздо более слабым, чем те чувства, которые толкали ее на ненужное и унизительное объяснение.

Давно уже миновали Баку. Эшелон подходил к перрону станции Тбилиси. Предполагалась длительная остановка, чтобы произвести санобработку личного состава. Лена знала, что она и Рождественский, как только что выписавшиеся из госпиталя, не нуждаются в санобработке, и надеялась, наконец, остаться с ним наедине при эшелоне.